Конечно, размах и щедрость!.. За это только можно поклониться…
– Ну, – вставил осторожно Сидоренко, – Георгий Васильевич мог быть щедрым. В наших условиях не каждому мужчине удается демонстрировать размах.
– Вы можете сказать: у нас зря не арестовывают и следствие имеет против Белоштана неоспоримые доказательства…
– Да, имеем.
– А я в них не верю! – воскликнула Любчик, будто и на самом деле была честной.
– Я только следователь, а последнее слово за судом.
– Возможно, вы верите в судебную справедливость, а я не уверена в ней.
– Оставим это. Я пришел к вам совсем для другого разговора.
– Ничего плохого о Георгии Васильевиче не скажу.
– В этом я не сомневался. Есть данные, что на вашей квартире собиралась компания Белоштана.
– Разве это запрещено? Георгий Васильевич был директором фабрики и видным человеком в Городе. Был до последнего времени, пока его не оклеветали. А вы, – вдруг вырвалось, – поверили в подлую клевету! Знаете, какие у нас люди? Перегрызают горло друг другу, не могут пережить, если хоть кто-нибудь выделяется из общей массы, возвышается над другими. А Георгий Васильевич как раз и возвышался. Поскольку был талантливым и неординарным. Таких руководителей у нас днем с огнем не найдешь!
«Жил сам и другим давал, – добавила уже мысленно. – В цехе на Индустриальной женщины зарабатывали по четыре тысячи и больше рублей в месяц, они молились на Жору, но разве ты поймешь это?»
«Бандит твой Белоштан, – чуть не сорвалось с языка у Сидоренко, – обыкновенный вульгарный преступник, возможно, и с внешним блеском, на самом же деле – жулик, шулер, сукин сын, одним словом».
– Не надоели вам Белоштановы друзья? – спросил.
– А я женщина компанейская, – парировала Любчик, – и мне было приятно принимать их.
– Хотите подчеркнуть: люди собирались достойные и уважаемые?
– Раз или два в неделю Георгий Васильевич устраивал пульку. Вы играете в преферанс?
– Не дал бог разума.
– А ко мне приходили люди смышленые…
– И достойные?
– Куда уж достойней! Сам мэр города Пирий, еще Мокий Петрович с Хмизом…
– Директор базы, которого убили?
– Степана жалко, – погрустнела Любчик, совсем искренне, потому что действительно симпатизировала Хмизу: самый младший из всех Жориных приятелей, наверное, самый порядочный, без откровенного цинизма, которым отличались Пирий и Псурцев.
– Жаль, – сказал Сидоренко. – У Хмиза вся жизнь была впереди. Кто был заинтересован, чтобы убрать его? – спросил, не сводя глаз с Любчика. – Может, слыхали чьи-нибудь предположения на этот счет?
Тут Любчик, вспомнила, как пришел к ней Белоштан – это случилось в тот вечер, когда убили Степана. Она узнала об убийстве на другой день – в Городе пошли слухи о случае на двадцать третьем километре, ей позвонила Ольга Перепада, от нее ничего не скроешь, первая в городе сплетница, так вот, Ольга позвонила и без злорадства, зная, что Хмиз иногда бывал у нее в гостях, сообщила: кто-то застрелил Степана. А накануне вечером к ней приехал Жора, был он какой-то взвинченный и нервный, налил полстакана водки и выпил не закусывая, как алкаш в подворотне. Она предложила ему бутерброд с балыком или икрой, но Жора посмотрел на нее отсутствующим взглядом, налил еще полстакана и выдул одним глотком, водка только булькнула в горле. Шлепнулся в кресло: закрыл глаза и пробормотал:
– Вот и все…
– Что – все? – не поняла Любчик.
– Ничего…
– Ты никогда так не пил!
– Черт с ним! – внезапно вырвалось у Жоры. – Собаке собачья… – Он замолчал, внимательно посмотрев на Любчика, вымученно улыбнулся и приказал: – Выпей и ты.
– Неприятности? – поинтересовалась она, но Жора отделался какой-то шуткой и попросил чего-нибудь горячего – печенку или, в крайнем случае, яичницу.
«Как же он сказал тогда? – вспомнила Любчик. – Да… Собаке собачья… Слово „смерть“ он не произнес, но и так было ясно».
Тогда вечером она не придала этому значения, однако сейчас до нее дошел смысл этих слов – выходит, Жора уже тогда знал о Степином конце. А может?..
«Да, исключено, – повторила про себя Любчик, хотя никогда не была убеждена в противоположном. Наконец пришла к выводу: – Жора никогда и ничего не делал зря, следовательно, так было надо, и о Хмизе не стоит вспоминать. Забыть и поставить точку…»
Пожала плечами и ответила, не пряча глаза:
– Кто же мог угрожать Степану? Такой славный человек… Мы так переживаем его смерть…
– Георгий Васильевич хорошо играл в преферанс? – неожиданно спросил Сидоренко.
Любчик пожала плечами:
– Откуда я знаю…
– Проигрывал или выигрывал? Любчик наморщила лоб.
– Лучше всех играл Пирий: все называли его профессором. Выигрывал чаще всех.
– Много?
«Так я тебе и расскажу, – подумала Любчик, – что и Губа, и Хмиз, и сам Жора фактически сознательно проигрывали Пирию… За вечер – двадцать-тридцать тысяч, сама видела, как рассчитывались».
– Не знаю, не женское это дело.
– От любопытного женского глаза ничего не скроется, – возразил Сидоренко.
– После преферанса мужчины пили водку и закусывали, а я готовила ужин…
– А Псурцев играл? – вдруг спросил следователь.
– Нет, он приходил позже, – вырвалось у Любчика. Но сразу пожалела, что слова уже слетели с языка. – Вы не подумайте плохое, выпивали немного, по две-три рюмки, больше разговаривали.
– И о чем же?
«О цехе на Индустриальной, – в мыслях зло улыбнулась Любчик, – и о квартире в новом здании за миллион…»
– О чем могут говорить мужчины? – махнула рукой. – О футболе, киевском «Динамо», как оно обставит «Спартак»… Это мы о тряпках говорим, а у них футбол и политика, политика и футбол.
«А она не так проста, как кажется», – подумал Сидоренко и перевел разговор на другое:
– Белоштан помогал вам обживаться в этой квартире? Кооперативная или государственная?
– Знаете, сколько сейчас кооперативные стоят? – с испугом округлила глаза Любчик. – Где я такие деньги возьму? Квартира государственная, тут отец с матерью прописаны, летом они в деревне, осенью снова ко мне…
– Три комнаты на троих?
– Растет народное благосостояние! – нагло улыбнулась Любчик. – Партия выдвинула лозунг: до двухтысячного года каждой семье отдельную квартиру.
– Но у вас же была отдельная…
– Однокомнатная, а родителям в деревне трудновато.
– И поэтому они возвели в Дедовцах двухэтажный дом?
– Да… – вздохнула Любчик, спрятав в глазах злые огоньки, – мы решили не покидать Дедовцы. Там похоронены предки. Родители взяли у государства ссуду, кажется, сто тысяч, одолжили еще у соседей, я тоже помогла, вот и построились. А что, извините, нельзя?
– Да, – кивнул Сидоренко, – нельзя за счет государства незаконно улучшать свои жилищные условия. Знаете, какая на фабрике очередь?
– Не знаю и знать не хочу!
– Воспользовавшись знакомством с Пирием, вы обошли других.
– А вы, прежде чем делать такое безответственное заявление, спросите у самого Кирилла Семеновича, обращалась ли я к нему?
– Конечно, Пирий не подтвердит этого.
– Между прочим, нас трое в трехкомнатной, а в таких квартирах живут и по два человека.
– Свинство.
– А я считаю: свинство то, что люди по десять лет квартиры ждут. Говорим о правах человека, из дефицита не вылезаем…
– Но вас, думается, миновала чаша сия… – обвел глазами комнату Сидоренко. – Живете с комфортом.
«Увидел бы ты мой фарфор… – Любчик мысленно показала Сидоренко фигу. – Но не дотянутся у тебя до меня руки».