– После этого ей, должно быть, очень не понравилось, когда заявилась племянница Софии с мальчишкой, такого она предугадать не могла. У Александры была назначена встреча, и она не допускала мысли об исчезновении тети. Александра была упряма, как осел: началось расследование, Софию снова стали искать. Невозможно и слишком рискованно было вытаскивать труп из‑под дерева. Нужно было раздобыть какое‑нибудь тело, чтобы остановить поиски еще до того, как полицейские начнут рыскать поблизости. И тогда она отправилась под Аустерлицкий мост за бедной Луизой, затащила в Мезон‑Альфор и сожгла ее!
Марк снова кричал. Он заставил себя дышать медленнее, животом, и продолжал:
– У нее, конечно, оставались украшения, которые София брала с собой. Она надела на пальцы Луизы золотые кольца, положила рядом с ней сумку и разожгла огонь… Большой костер! Нужно было уничтожить любые следы личности Луизы и не оставить никаких указаний на день ее смерти… Пекло… пещь огненная, ад… Но она знала, что базальт в нем уцелеет. А базальт со всей очевидностью укажет на Софию… базальт заговорит…
Внезапно Жюльет закричала. Марк застыл на месте и заткнул уши, левое рукой, а правое – приподняв плечо. До него долетали только обрывки… базальт, София, гадина, сдохнуть, «Электра», сдохнуть, петь, никто, «Электра»…
– Заставьте ее замолчать! – крикнул Марк. – Заставьте ее замолчать, уведите ее, я больше не могу ее слышать!
Послышался шум, снова плевки и шаги полицейских, которые по мановению Легенека ее увели. Когда Марк понял, что Жюльет больше нет, он уронил руки. Теперь он мог смотреть куда угодно, мог освободить глаза. Ее здесь уже не было.
– Да, она пела, – сказал он, – но немного, была пятой спицей в колеснице, и ей это было непереносимо, ей нужен был ее шанс! Она завидовала Софии до смерти… И тогда она сама устроила себе шанс, она попросила своего бедного дурачка брата поколотить Софию, чтобы она могла без подготовки заменить ее… простая идея…
– Сексуальные домогательства? – спросил Легенек.
– Что? Сексуальные домогательства? Ну… тоже по приказу сестры, чтобы нападение выглядело правдоподобным, это была липа…
Марк замолчал, подошел к Матиасу, осмотрел его, кивнул головой и возобновил свои хождения большими странными шагами. Он думал, кажется ли Матиасу полицейское одеяло таким же кусачим. Наверняка нет. Матиас был не из тех, кто страдает от кусачей ткани. Он пытался понять, как он может говорить, тогда как у него так сильно болит голова, так сильно болит сердце, как он может знать все это и говорить об этом… Как? Он не мог вынести мысли о том, что София убийца, нет, это был ложный результат, он был в этом уверен, невозможный результат… нужно было перечитать источники, все пересмотреть… это не могла быть София… был кто‑то другой… какая‑то другая история… Эту историю он сам себе рассказал только что, обрывками, кусок к куску… потом кусок за куском… путь кита, его инстинкты… его желания… фонтан Сен‑Мишель… его пути… места его охоты… Лев на площади Данфер‑Рошро, который сходит с постамента по ночам… который бродит по ночам, который обделывает свои львиные делишки тогда, когда никто об этом не знает, бронзовый лев… как она, и который возвращается утром и снова вытягивается на своем постаменте, снова притворяется статуей, совершенно неподвижной, надежной, вне подозрений… утром на постаменте, утром в бочке, у стойки, верная себе… приветливая… но никого не любящая, ни одного толчка в животе, никогда, даже с Матиасом, ничего… да, но ночью – совсем другое дело, уж ночью‑то… он знал ее путь, он мог о нем рассказать… и уже рассказал себе его весь, и теперь он одолел ее, вцепился в нее, как Ахав в спину своего проклятого кашалота, который оттяпал у него ногу…
– Я хочу взглянуть на его руку, – прошептал Легенек.
– Оставь его, ради всего святого, – сказал Вандузлер.
– После того как ее брат отправил Софию в больницу, она пропела три вечера, – сказал Марк. – Но критики ее не заметили, хуже того, двое из них, Домпьер и Фремонвиль, разнесли ее в пух и прах, окончательно и бесповоротно. И София сменила дублершу… Для Натали Домеско все было кончено… Ей пришлось покинуть подмостки, бросить пение, но остались безумие, гордыня и неизвестно еще какие мерзости. И она стала жить ради того, чтобы уничтожить тех, кто ее выкинул… умная, музыкальная, свихнувшаяся, прекрасная, демоническая… прекрасная на своем постаменте… как статуя… непроницаемая…
– Покажите‑ка мне вашу руку, – сказал Легенек.
Марк затряс головой.
– Она прождала год, чтобы не вспомнили об «Электре», и ухлопала обоих критиков, которые ее разгромили, спустя месяцы, хладнокровно… А с Софией она прождала еще четырнадцать лет. Нужно было, чтобы прошло много времени, чтобы забылось убийство критиков, чтобы никто не установил никакой связи… она выжидала, с удовольствием, наверное… откуда я знаю… Но она следила за ней, наблюдала – из того дома, что купила по соседству несколькими годами позже… очень возможно, что она нашла средство заставить владельца продать его ей, да, очень может быть… она не полагалась на случай. Она вернулась к естественному, светлому цвету волос, изменила прическу, прошли годы, и София ее не узнала, точно так же, как не узнала она и Жоржа… Здесь не было особого риска, едва ли певицы близко знакомы со своими дублершами… Что уж говорить о статистах…
Легенек без спроса завладел рукой Марка и теперь обтирал ее тампоном с каким‑то дезинфицирующим средством или еще чем‑то вонючим. Марк отдал ему свою руку, он эту руку даже не чувствовал.
Вандузлер смотрел на него. Ему хотелось прерывать его, задавать вопросы, но он знал, что в такой момент прерывать Марка ни в коем случае нельзя. Лунатика нельзя будить, а не то, как говорят, он может разбить себе физиономию. Так это или не так, он точно не знал, но с Марком точно так и было. Пока Марк идет по следу, будить его не следует. Иначе он упадет. Он знал, что накануне, с той минуты, как Марк убежал из лачуги, он двигался как стрела к цели, точно как в детстве, когда он не соглашался с чем‑то и убегал. Поэтому он знал и то, что Марк может двигаться очень быстро, напрягаться до полного износа, пока не найдет. Он потом заходил в лачугу и брал яблоки, если он верно помнит. Не сказав ни слова. Но его напряженность, отсутствующий взгляд, немое неистовство – да, все это было… И не будь он занят той карточной партией, он заметил бы, что Марк сейчас ищет, находит, устремляется к цели… что он как раз постигает логику Жюльет и что сейчас он узнает… А теперь он рассказывал… Легенек, конечно, думал, что Марк рассказывает с невероятным хладнокровием, но Вандузлер знал, что такая непрерывная речь, то отрывистая, то гладкая, но не останавливающаяся, как корабль, подгоняемый порывами ветра, не имела у Марка ничего общего с хладнокровием. Он был уверен, что в эти минуты ноги его племянника сведены такой болезненной судорогой, что пришлось бы, наверное, обертывать их горячими полотенцами, чтобы они снова смогли работать, как ему нередко приходилось делать, когда тот был мальчишкой. Все теперь, должно быть, думали, что Марк ходит нормально, но он хорошо видел в темноте, что его ноги закаменели от бедер до щиколоток. Если его прервать, все так и останется каменным, и потому следовало дать ему договорить, закончить, возвратиться в порт после этого адского мысленного путешествия. Только так его ноги снова обретут гибкость.
– Она приказала Жоржу помалкивать, он тоже был в это замешан, – говорил Марк. – Так или иначе, Жорж слушался.