Такое могло произойти только поздней неприкаянной осенью и только с тренером по прыжкам на батуте, представить в этой ситуации тренера по синхронному плаванью невозможно. Байка Пи выглядит менее впечатляющей, чем случай с несчастным Брэндоном, но, в сущности, они имеют одинаковые корни и мораль у них одна: никогда нельзя доводить человека до крайности.
В сумочке Бетти Лу лежал пистолет.
И она была подружкой гангстера, а никакой не любовницей Арафата, и все, что ей было нужно, – немного тепла. Всем нам нужно немного тепла, даже Сонни-бою.
Я здесь не один.
Это открытие не пугает меня: в конце концов, кабинок-то две, сюда может зайти кто угодно из посетителей, или бармен, или…
Заглядывает ли сюда Марго?
Никакого упоминания о ней на исписанных стенах я не нашел, что удивительно: Марго, несомненно, главная достопримечательность «Че…лентано», вряд ли я был единственным, кто отирался на кухне и кого она околпачила в течение жалких пятнадцати минут. Или кого она озадачила, осчастливила, обвела вокруг пальца, обделила любовью или, наоборот, – не обделила. Сравнения, подходящие Марго:
«девушка на миллион долларов»,
или
«неопознанный летающий объект»,
или… или…
«бог».
Учитывая способности Марго, ей легко прикинуться дельфином, черномазой или мертвой, а хорошенькой ей и прикидываться не надо; я здесь не один. Человек, который трется рядом со мной с сигаретой в руке, – кто-то из обслуги заведения. Защитный комбинезон с портупеей и дурацкая черная маска, скрывающая лицо. Не факт, что бармен, бармен заговорил бы со мной, этот – не заговаривает. Когда он появился? В то самое время, когда я изучал надписи на стенах? Я почти уверен, что минуту назад, полминуты никого здесь не было. Он курит не сигарету, самокрутку, – возможно, с травой, хотя явного запаха анаши я не чувствую, есть какой-то другой запах. Классифицировать его не удается.
Охранник, я вспомнил. Это охранник, он сидел на стуле у входа в «Че…лентано», никого другого в униформе, кроме бармена и охранника, я не видел. Я улыбаюсь ему, вполне по-дружески. Парню с лицом, зашторенным черным, лучше улыбаться по-дружески.
– Здесь у вас можно застрять надолго. В том смысле, что надписи… э-э… – Не слишком ли я заискиваю перед каким-то мурлом?
Охранник молчит.
Так же молча он гасит самокрутку о ладонь, зрелище не для слабонервных, я и выдохнуть не успеваю, как он делает это. И кладет окурок в нагрудный карман. После столь радикального эксперимента с собственной кожей должны остаться следы: ожог, волдырь или хотя бы легкое покраснение. Ничего подобного не происходит, насколько я могу судить. Здесь достаточно света, и мне хорошо видна его ладонь, жесткая, бледная, что-то с ней не так. Что именно «не так»?
Вмажь джанк и узнаешь.
Сожри шрумс и узнаешь.
Нюхни кокс и узнаешь.
Глотни меф и узнаешь.
Жесткая, бледная, как будто вырезанная из плотного картона, ни единой линии: силуэт ладони, а не сама ладонь. Вот что не так. Не плоть – пред-плоть или послеплоть, пока я раздумываю об этом, парень открывает кран и подставляет руки под струю воды: заученный, доведенный до меланхоличного автоматизма жест хирурга. Что-то подсказывает мне: вторая ладонь – такая же, как и первая, ни единой линии.
Его руки не выглядели грязными, бледными – да, но не грязными.
Тогда почему вода, которая стекает сейчас в воронку, – темно-серого цвета? И это только начало. На смену темно-серому приходит черный, затем появляются мелкие комья земли; травинки, соломинки, крошечные, смахивающие на червей, корешки, затем…
Это уже не корешки.
Это и есть черви.
Зрелище настолько отвратительно, что я едва справляюсь с подступившей к горлу тошнотой. Чего еще ожидать после червей, после десятков, может быть, сотен червей? Даже сильно бьющая струя не в состоянии уничтожить, утянуть в сток их всех.
Происходящее, похоже, не слишком волнует парня, он не смотрит вниз, он смотрит прямо перед собой, в зеркале над раковиной (и какой только идиот решил, что место зеркал – над раковиной?) отражается черная маска с прорезями для глаз и рта. Пасамантанья, кажется, так назвал ее бармен, я запомнил, надо же!.. По сравнению с маской и черви не кажутся мне такими уж страшными, это просто черви, безусловно черви, черви – без всяких сомнений, ничего инфернального, ничего сверхъестественного, если не брать во внимание их появление. А маска…
За маской может скрываться кто угодно, вот только кто?
Вмажь джанк и узнаешь.
Сожри шрумс и узнаешь.
Нюхни кокс и узнаешь.
Глотни меф и узнаешь.
Мне не хватает воздуха, единственное, чего я хочу, – выбраться отсюда. Дверь на месте, я вижу ее отражение в зеркале, до нее десять шагов, не больше, но я и шагу не могу ступить, ноги кажутся приросшими к полу. Закрыть глаза тоже не получается, и потому я смотрю и смотрю на черную маску, на черную воду, на сток, забитый червями. «Это не может продолжаться вечно, – мысль, которая поддерживает меня, – это когда-нибудь да кончится», – но пока приходится созерцать кошмар в первом ряду, почти на авансцене. «Созерцать» – самое подходящее слово, хотя я вечно путаю созерцательность с детальным изучением собственного члена после бурно проведенной ночи. Сейчас не тот случай, явно не тот. Все заканчивается, когда вода из черной превращается в бледно-розовую, а потом – в красную.
Я бы сказал, что это кровь, за последние сутки я изучил ее во всех оттенках, во всех проявлениях.
Ее так много, как если бы зарезали быка или нескольких быков, но откуда мне знать, что бывает с бычьей кровью, когда быкам перерезают горло, и способна ли она вытекать с такой готовностью, с таким напором?
Ничего, кровь тоже когда-нибудь да кончится.
Я бы ушел, но ноги приросли к полу, я бы закрыл глаза, но что-то удерживает веки от спасительного падения, я бы вытащил из-за пазухи пистолет, но… Имеет ли смысл стрелять, когда сталкиваешься с подобными вещами? Нет никаких гарантий, что пули достигнут цели, а не утонут в крови, не утонут в проруби глазниц, не утонут в ткани защитного цвета – чтобы потом всплыть: разбухшими, посиневшими, изъеденными моллюсками, изменившимися до неузнаваемости.
Не дай мне бог все это увидеть.
Но пока я вижу совсем другое. Внезапно потеряв интеpec к струе воды, парень полностью сосредотачивается на своем отражении в зеркале. Правая ладонь (та самая, о которую он тушил окурок) поднята как для присяги, вот только кому, чему?
Нюхни кокс и…
Где здесь торгуют кокаином?
Отпечаток руки на зеркале (вот для чего он поднимал ее – чтобы оставить отпечаток!): сплошной, с четким контуром, красного цвета, после этого я жду совсем уж невероятного – надписи-проклятья или надписи-предостережения, можно – латиницей, можно – на сленге французских морячков, можно – на сленге испанских архитекторов, можно – набором цифр, можно – цепочкой символов, чтобы, проведя нехитрые сакрально-арифметические операции, получить что-то вроде:
Everything You Always Wanted to Know About Sex But Were Afraid to Ask 33-
нет:
ALL ABOUT MY MOTHER 34-
нет:
Take the Money and Run 35-
нет:
TIRER SUR LE PIANISTE 36-
нет:
FATTO DI SANGUE FRA DUE UOMINI PER CAUSA DI UNA VEDOVA. SI SOSPETTANO MOVENTIPOLITICI 37
о, нет! -
TOUCHE PAS A LA FEMME BLANCHE! 38
Не тронь! Не тронь!.. Поздно, уже ничто меня не остановит – ни предостережение, ни проклятье, если о чем и следует беспокоиться, так это о запахе: белая женщина так не пахнет, так не пахнет никакая женщина, у Тинатин вообще не было запаха, пластиковый стаканчик не в счет. Запах исходит от урода в маске, он такой густой, что при желании им можно было бы покрыть стены, замазать старые надписи и соорудить новые. Я знаю 666 вариантов исполнения песни «Девушка из Ипанемы», но вряд ли это убьет чертов запах.
Сейчас он снимет маску.