Я слышал над головой хлопанье крыльев. Приметы были верные: перемена цвета воды и обилие чаек свидетельствовали о том, что сегодня ночью надо бодрствовать, дабы не пропустить первые береговые огни.
Надежды утрачены… До свиданья в лучшем мире!
Этой ночью мне не пришлось заставлять себя заснуть. Старушка чайка с девяти часов вечера уселась на борту и всю ночь напролет просидела со мной. Я улегся на единственное уцелевшее весло — изуродованную акулой палку. Ночь выдалась тихая, и плот все время плыл в одном и том же направлении.
«Интересно, куда я причалю?» — думал я, не сомневаясь, что завтра буду уже на суше, ведь изменение окраски воды и появление старой чайки указывали на близость земли. Я не имел ни малейшего представления, куда ветер гонит мой плот.
Я не был уверен, что за эти дни плот не изменил направления. Если он плывет в ту сторону, откуда появлялись самолеты, то, вероятно, причалит в Колумбии. Но без компаса я не мог разобраться, что к чему. Если бы я неуклонно плыл на юг, то наверняка причалил бы к карибскому побережью Колумбии. Но не исключено, что я плыл на север. А в таком случае совершенно непонятно, где я сейчас нахожусь.
Незадолго до полуночи, когда меня начало неудержимо клонить ко сну, старая чайка подскочила ко мне и стала постукивать клювом по моей голове. Она стучала небольно, не прокалывая кожу под волосами. Как будто ей хотелось меня приласкать. Я вспомнил офицера, сказавшего, что убивать чайку подло, и устыдился. Зачем я убил ту малютку?!
До самого рассвета я неотрывно глядел вдаль. Ночью было не холодно. Но никаких огней я не видел. Землей, что называется, и не пахло. Плот несся по чистому прозрачному морю, никаких других огней, кроме мерцавших в небе звезд, не было. Когда я переставал двигаться, чайка, похоже, засыпала и опускала голову на грудь. Птица тоже подолгу сидела не шелохнувшись. Но стоило мне пошевелиться, как она подпрыгивала и начинала поклевывать мою голову.
На рассвете я переменил положение. Чайка оказалась у меня в ногах. Немного поклевав мои ботинки, она подскакала к моей голове по борту плота. Я не двигался. Она тоже застыла как вкопанная. Потом подобралась к моей макушке и опять замерла. Но едва я повернул голову, как она вновь принялась поклевывать мои волосы, словно лаская меня. Это превращалось в игру. Я несколько раз пересаживался, и чайка неизменно подскакивала к моей голове. А на рассвете, уже совсем не таясь, я протянул руку и схватил ее за шею.
У меня и в мыслях не было ее убивать. История с первой чайкой научила меня, что это бессмысленная жестокость. Я хотел есть, но не собирался утолять голод за счет милой птахи, которая всю ночь путешествовала со мной, не причиняя мне вреда. Когда я схватил ее, она затрепыхалась, пытаясь вырваться. Я быстро сложил ей крылья над головой, чтобы сковать ее движения. Тогда она подняла голову, и в первых лучах восходящего солнца я увидел ее ясные испуганные глаза. Даже если бы, не дай Бог, у меня и возникло желание полакомиться этой чайкой, то при виде ее огромных печальных глаз я бы отказался от своего намерения.
Солнце взошло рано и так припекало, что воздух накалился уже с семи часов утра. Я лежал на плоту, стискивая в руках чайку. Море было по-прежнему густо-зеленым, но никаких признаков земли не наблюдалось. Стояла духота. Я отпустил пленницу, она тряхнула головкой и стрелой помчалась вверх. Через мгновение она уже присоединилась к стае.
В то утро — мое девятое утро в море — солнце палило, как никогда. Хотя я постоянно оберегал от него спину, она все равно была в волдырях. Пришлось убрать весло, к которому я прислонялся, и залезть в воду, поскольку спина терлась о деревяшку и страшно болела. Плечи и руки тоже обгорели.
Я не мог дотронуться до кожи даже пальцем: он казался раскаленным докрасна углем. Глаза воспалились. Я был не в состоянии смотреть в одну точку: перед глазами тут же шли ослепительно яркие круги. До сего дня мне было невдомек, в каком я, оказывается, плачевном состоянии. Я буквально разваливался на части, из-за морской соли и солнечных ожогов покрылся язвами. Стоило чуть-чуть потянуть за кожу, как она слезала длинными хлопьями, под которыми оставались красные проплешины. А в следующее мгновение ободранные места начинало ссаднить, и сквозь поры проступала кровь.
Я и не заметил, как у меня выросла борода. Ну конечно, я же одиннадцать дней не брился! Борода была густой и окладистой, но потрогать я ее не мог, потому что воспаленная кожа сильно болела. Представив себе свое изможденное лицо и покрытое волдырями тело, я вспомнил, сколько мне пришлось выстрадать в эти дни одиночества и отчаяния. И вновь пал духом. Никаких признаков земли не было. Перевалило за полдень. Я вновь потерял надежду выбраться на сушу. Раз земли до сих пор не видать, значит, плыви плот не плыви, а засветло до берега все равно не добраться.
Я хочу умереть
Радость, обуревавшая меня в течение двенадцати часов, бесследно улетучилась. Силы иссякли. Мне уже на все было наплевать. Впервые за девять дней я лег на живот, подставив солнцу обожженную спину. Я перестал беречь здоровье, хотя понимал, что, пролежав так до заката, я наверняка загоню легкие
Рано или поздно наступает такой момент, когда боли уже не чувствуешь. Чувствительность притупляется, сознание меркнет настолько, что утрачивается ощущение времени и пространства. Лежа на животе и опираясь локтями о борт, а подбородком — о руки, я сперва чувствовал, как солнце яростно впивается в мою спину. Несколько часов подряд перед глазами у меня плясали бесчисленные сверкающие точки. Наконец, измучившись, я прикрыл веки и перестал реагировать даже на солнце. Меня охватило безразличие. Жизнь, смерть — все было до лампочки. Я решил, что умираю. И эта мысль пробудила в душе странную, смутную надежду.
Открыв глаза, я вновь очутился в Мобиле. Стояла удушливая жара; мы с ребятами с нашего эсминца и евреем Моисеем Нассером, продавцом из магазина, в котором моряки покупали одежду, встретились в кафе под открытым небом. Именно Моисей дал мне когда-то рекламные открытки. Все восемь месяцев, пока корабль стоял на ремонте, Моисей Нассер обслуживал колумбийских моряков, а мы из благодарности отоваривались только в его магазине. Он хорошо говорил по-испански, хотя уверял, что не был ни в одной испаноязычной стране.
И вот теперь мы, как почти каждую субботу, сидели в кафе, куда захаживали только евреи и колумбийские моряки. На деревянном помосте танцевала все та же женщина, что обычно плясала тут по субботам. Живот у нее был оголен, а лицо закрыто прозрачной тканью, как у арабских танцовщиц в кино. Мы аплодировали и пили баночное пиво. Больше всех веселился Моисей Нассер, продававший колумбийским морякам хорошую и дешевую одежду.
Трудно сказать, как долго я лежал в прострации, бредя пирушкой в Мобиле. Помню лишь, что затем я вдруг подскочил как ужаленный и заметил, что уже смеркается. И тут метрах в пяти от плота показалась громадная желтая черепаха с пятнистой, словно у ягуара, головой и жутким взглядом застывших невыразительных глаз, похожих на гигантские стеклянные шары. Она пристально глядела на меня. Сперва я принял ее еще за одну галлюцинацию и в ужасе приподнялся. Но стоило мне пошевелиться, как это четырехметровое чудище нырнуло на дно, оставив за собой полоску вспенившейся воды. Я не знал, реальность это или видение.