Нас избивали, унижали хуже, чем зверей.
Когда нас высадили с корабля в Сиди-Феррухе — я полагаю, это было единственный раз в истории Алжира, что нас не дотащили до столицы, — многие из нас были тяжело ранены. Я сам едва стоял на ногах от болезни. Как мне рассказывали другие несчастные с «Астры», мой господин пал в сражении, и его труп выкинули за борт. Молодую госпожу Рафаэлу Парвизи и ее семилетнего мальчика, — Бенедетто строго взглянул на Омара, однако ничто в поведении юноши не намекало даже, что упоминание о женщине и ребенке хоть как-то встревожило его, — отделили от нас еще до того, как мы сошли с корабля. Что с ними было дальше, я так и не смог узнать. Хочу надеяться, что их освободили англичане. Целыми днями, почти без передышки, мы шли. В гору, под гору, по стране, напоминающей пустыню.
— Равнина Метьях! — бросил Омар.
— Да. Пересекали реки. Со всех сторон нас подгоняли конвойные арабы. Двое моих друзей погибли по дороге. Никто не побеспокоился о них, только сорвали последние лохмотья с их тел. Бездыханные тела остались на корм коршунам да орлам, или еще какому зверью, пожелавшему вонзить в них свои клювы и клыки. И без того нас было мало, а тут и вовсе поубавилось. На последнем этапе пути к страданиям нашим прибавились удары плетьми, которыми всадники шейха Османа щедро осыпали нас за то, что двигались мы недостаточно быстро. В лагере нас сковали по двое. Вставать мы должны были в два часа пополуночи. Того, кто замешкался, не поднялся вовремя, надсмотрщики прогоняли под ударами палок по всему лагерю. Словно мухи, мерли люди, всю пищу которых составляла вода да малая толика мучной болтушки.
Мой первый сотоварищ по несчастью, с кем сковали меня одной цепью, был испанец. Сковывать одной цепью двух земляков здесь остерегались во избежание попыток побега, хотя на это не было даже намека. Ты же знаешь свою родину, и тебе известно, что путешествовать по этой стране одному невозможно. Все здесь просто кишит дикими зверями. Повсюду подстерегают опасности, избежать которых двоим безоружным рабам, чьи движения и без того затруднены из-за тяжелых цепей и прикрепленных к ним железных гирь, совершенно невозможно.
— И все-таки есть двое мужчин, которые смело смотрят в лицо этим трудностям и продвигаются от дуара к дуару[22] , от поселения к поселению, и ничего с ними не случается!
— Вот как? Тогда они — поистине мужественные и умные люди.
— Ты что же, никогда не слышал об Эль-Франси и его друге Селиме?
— Эль-Франси? Конечно. Он частенько бывает в этих местах; и всякий раз к нам является главный надзиратель, и нас охраняют еще строже, чем обычно. Все боялись этого Эль-Франси. Почему — я не знаю.
Бенедетто уклонялся от всей правды. Надежда на освобождение тешила рабов радужными картинами: вот придет Эль-Франси и вызволит кого-то из них из-под власти Османа. Кого? Никто не знал этого, но каждый надеялся, что счастливчиком окажется он. Причиной, по которой старый итальянец даже не упомянул об этом, как и о том, где находится их лагерь, заключалась в постоянной осторожности раба, всегда чувствовавшего угрозу опасности. Излишняя болтливость всегда опасна, здесь же — в особенности: ведь речь шла об опасности не для него, Бенедетто, а для самого Эль-Франси, европейца.
Среди стражи находился один человек, попавший на эту службу помимо своего желания, который при любой возможности рассказывал узкому кругу пленников о делах и событиях за пределами лагеря.
Судьба Омара неизвестна. Вполне может случиться, что еще сегодня его снова возвысят, и все, что с ним сейчас происходит, — просто предупредительный выстрел. Тогда было бы неразумно раскрываться перед ним и слишком уж распространяться об Эль-Франси и его возможных целях.
— Итак, об испанце, — продолжал рассказчик, уклоняясь от дальнейших расспросов об охотнике. — Однажды он нашел большую кость. С обостренной осторожностью человека, которого жизнь собирается щелкнуть по носу, ему удалось, так, что я и не заметил, вогнать эту кость в трещину в стене и ночью на ней повеситься. Когда я проснулся, парень ужо был холодный. Он освободился от рабства. Но с ним вместе, согласно обычаю, должны были подвести черту и под моею жизнью. Я и сам в то время готов был покончить с собой. Что могло принести мне, да и всем другим, будущее, кроме страха, каторжной работы, бесконечных мучений и пыток? Родных у меня на родине не было. Вот я и прикипел сердцем к моему несчастному молодому господину, его доброй, милой жене и особенно — к ребенку, мальчику. Единственный путь, который мог бы привести меня к спасению, казался мне неподходящим Я не собирался менять свою веру, даже когда только этим способом можно было выкупить жизнь. Нет, я ни за что не хотел отрекаться от христианства, хотя со временем понял, что во многом на его счет заблуждался, ибо христианская Европа пальцем о палец не ударила, чтобы защитить и освободить единоверцев всеми находящимися в ее распоряжении силами.
Лицо бывшего раба помрачнело. Правая рука его тщетно пыталась разгладить морщины на высоком лбу.
— Ты не можешь рассказывать о том, что было дальше, отец?
— Нет, Омар, ты должен дослушать все до конца. Почему меня не лишили жизни? Почему не притянули к ответу за смерть напарника? Это случилось так. Мне приказали поднять труп и нести его. Ужасно шествие с покойником на плече, с мертвым моим напарником, все еще прикованным ко мне цепью с железными гирями. Неописуемый ужас овладел мной. Любой шорох за спиной заставлял меня вздрагивать от страха. «Не выстрелят ли сейчас мне в спину?» — спрашивал я себя, делая очередной шаг. Я ждал и ждал, испытывая невообразимые муки.
Но этого не случилось. По другой дороге гнали рабов на работы. На меня и мой страшный груз они даже не взглянули. Моя судьба их не трогала. Иные из этих бедняг провели в рабстве уже несколько десятков лет и утеряли всякое понятие о сочувствии и сопереживании. Короче говоря, после того, как цепь расковали, мне велели сбросить товарища в пропасть. Потом отправили назад, в лагерь.
Что там со мной было, во всех подробностях мне рассказывать не хочется, хотя тебе, может, и полезно было бы узнать об этом. Скажу только, что меня засекли чуть не до смерти. Больше недели провалялся я исхлестанный, истощенный, больной, не способный в первые дни даже пальцем шевельнуть. Потом меня сковали с новым сотоварищем по несчастью, на сей раз — с португальцем. Но и его забрала от меня смерть. Мы с сотней других работали на поле под охраной вдвое большего числа надсмотрщиков. Вдруг из кустов выскочил лев, набросился на португальца и хотел утащить его. Парень сразу же расстался с жизнью, а ведь я-то был скован с ним! Со всех сторон сбежались стражники и открыли по хищнику пальбу из своих допотопных мультуков. Прикончить льва им, правда, не удалось, но он испугался и убежал с поля. Меня снова беспощадно высекли, хотя в смерти напарника я был и неповинен.
— Это было несправедливо! — вырвалось у Омара.
— Как и многое другое, что творят твои братья, мой мальчик! Самое же скверное случилось со мной, когда рабам дали свободу. Оставили здесь одного из полутора тысяч. Одного… меня! Как я тогда не сошел с ума, не знаю. Положение мое с тех пор, правда, несколько улучшилось. Я стал числиться не рабом, а пленным, но я по-прежнему не свободен! Снова и снова мучит, терзает меня вопрос: почему именно я?
Бенедетто умолк. Прерывисто дыша, он сжал ладонями лоб, закрыл глаза.