– Он снова зябко повел плечами. – Любопытство Конрада не удовлетворено, но с Конрада достаточно. Разве вы как доктор не посоветуете мне воспользоваться щедростью капитана и выпить за упокой душ усопших?
Капитан разливал виски так бережно, что было ясно: оно из его собственных запасов, а не Отто Джеррана. Закутавшись в пестрый плед, Отто молча сидел в своем кресле. В кают‑компании собралось человек двадцать члены экипажа и пассажиры. У всех был мрачный вид. Я удивился, увидев Джудит Хейнс рядом с ее мужем, Майклом Страйкером, предупредительно склонившимся к ней. Удивился присутствию маленькой Мэри. Чувство долга, видно, пересилило в ней отвращение к спиртному. И еще больше поразился тому, что в ней не было обычной заносчивости. Но ни отсутствию Мэри Стюарт, ни Хейсмана и Сэнди не удивился. Юнгбек и Хейтер, с которыми, по его словам, у Конрада было мало общего, сидели рядом. Они действительно походили на киноактеров, какими я их себе представлял. Хейтер высок, белокур, красив, молод, правильные черты живого, выразительного лица. Юнгбек лет на пятнадцать старше, крепко сбитый, плечистый. В темных волосах едва заметная седина; обаятельная, чуть грустная улыбка. Я знал, что в картине ему отведена роль главного злодея, однако на злодея он не был похож.
Тишина в кают‑компании объяснялась не только значимостью события. Своим приходом мы, должно быть, прервали капитана на полуслове. Он налил нам виски, я отказался. Затем капитан Имри продолжил свою речь.
– Да, произнес он внушительно, таков обычай, таков обычай. Они ушли от нас, погибли трагически, три сына Британии.
Хорошо, что Антонио не слышит этого заявления, подумал я.
– Что для вас значит остров Медвежий? – вопрошал капитан. ‑Думаю, ничего. Просто точка на карте. Как остров Уайт в Англии или Кони‑Айленд в Америке. Географическое название. Но для таких, как мистер Стокс и я, это нечто большее. Остров Медвежий... Тут за одну ночь мальчишки взрослели, а люди пожилые, вроде меня, дряхлели.
Капитана Имри словно подменили. В словах старого моряка звучала грусть, но не было горечи. Настроение его передалось слушателям, и они перестали поглядывать на двери.
– Мы называли его воротами, – продолжал капитан. – Воротами в Баренцево и Белое море, воротами в русские порты, куда мы водили конвои в те долгие годы войны, с окончания которой минуло уже столько лет. Если ты проходил ворота и возвращался назад, тебе везло; совершив этот путь раз пять или шесть, ты расходовал везенье на всю оставшуюся жизнь. Сколько раз мы проходили ворота, мистер Стокс?
– Двадцать два. – Впервые мистер Стокс ответил сразу, не важничая.
– Двадцать два раза. Я рассказываю об этом не потому, что сам участвовал в тех конвоях, а потому, что на долю моряков, ходивших в Мурманск, досталось гораздо больше страданий, чем кому‑либо еще. И именно там, у этих ворот, им приходилось особенно трудно, поскольку денно и нощно поджидал нас там противник и наносил удар за ударом. Отличные корабли и отличные парни – наши и немцы – покоятся в этих водах. Здесь самое большое в мире кладбище кораблей. Теперь кровь смыта и вода чиста. Но она, эта кровь, не смыта с нашей памяти. Прошло тридцать лет, но я не могу без волнения слышать это слово – Медвежий.
Капитан зябко передернул плечами и едва заметно улыбнулся:
– Разболтался, старый пустомеля. Теперь вы понимаете, какой это кошмар, когда перед вами стоит и чешет языком старый болтун. А хотел я сказать вот что. Товарищи наши попали в хорошее общество. – Подняв стакан, Имри прибавил:
– Вечная им память.
Вечная память. Нутром я ощущал, что слова эти произносятся не в последний раз.
Тут я увидел какую‑то фигуру, мелькнувшую за окном. Я был почти уверен, что это Хейсман. Если это так, возникают три вопроса, требующие немедленного ответа: почему, идя в сторону кормы, он выбрал наветренную, а не подветренную сторону надстройки? Уж не затем ли, чтобы его не разглядели в залепленные снегом окна кают‑компании? И наконец, что он делает на верхней палубе в такую стужу, которой он якобы патологически боится?
Я не спеша вышел за дверь с подветренного борта.
Если это так, возникают три вопроса, требующие немедленного ответа: почему, идя в сторону кормы, он выбрал наветренную, а не подветренную сторону надстройки? Уж не затем ли, чтобы его не разглядели в залепленные снегом окна кают‑компании? И наконец, что он делает на верхней палубе в такую стужу, которой он якобы патологически боится?
Я не спеша вышел за дверь с подветренного борта. Подождал, не пойдет ли кто за мной. Почти сразу следом за мной вышел Гюнтер Юнгбек. Спокойно улыбнулся мне и направился в сторону пассажирских кают. Я подождал еще немного, затем по скоб‑трапу поднялся на шлюпочную палубу, очутившись позади ходовой и радиорубки. Обошел вокруг трубы и втяжных вентиляторов, но никого там не обнаружил. И то сказать: без крайней необходимости на ботдек, где не было никакой защиты от ледяного ветра, не пришел бы и белый медведь. Пройдя к корме моторного баркаса, я спрятался за вентилятор и начал наблюдать.
Сначала я не увидел ничего любопытного, кроме множества покрытых снегом предметов, укрепленных на кормовой палубе, уставленной бочками с горючим.
Там же на кильблоках стояла пятиметровая рабочая шлюпка. Внезапно кто‑то отделился от большого квадратного ящика – кабины вездехода. Человек из‑под руки стал вглядываться в мою сторону. Заметив прядь соломенных волос, я тотчас догадался кто это. Почти сразу к девушке подошел какой‑то мужчина.
Даже не успев разглядеть его худое аскетическое лицо, я понял, что это Хейсман.
Взяв Мэри за руку, он стал ей что‑то внушать. Я опустился на колени, чтобы меня не заметили, и попытался вслушаться в разговор. Но тщетно: ветер дул в другую сторону, да и беседовали оба тихо, как и подобает заговорщикам.
Я подполз к самому краю шлюпочной палубы, чтобы уловить хотя бы обрывки фраз, но напрасно.
Хейсман обнял Мэри Стюарт. Та, обвив его шею руками, положила голову ему на плечо. В такой трогательной позе они стояли минуты две, потом двинулись в сторону пассажирских кают. Я даже не предпринял попытки пойти за ними.
– Йога в море Баренца, – произнес рядом чей‑то голос. – Такая поза вам очень к лицу.
– Фанатики все доводят до крайности, – отозвался я, неуклюже, но неторопливо поднимаясь с колен. Я знал: Смита мне нечего опасаться. Взглянув на него, я отметил, что выглядит он гораздо лучше, чем накануне вечером.
Штурман смотрел на меня с удивлением.
– Упражнения должны быть систематическими, – объяснил я.
– Разумеется. – Пройдя мимо, он перегнулся через поручни и увидел на снегу следы. – Наблюдали за птицами?
– Да, обнаружил гнездовье лысух и крачек.
– Понятно. Только очень уж странная пара подобралась.
– Это же киношники, Смит. Там и не такие пары встречаются.
– Странные птицы, уж это точно. – Кивнув в сторону рубки, штурман продолжал:
– Там тепло и весело, док. Удобное место для орнитологических наблюдений.
Но особого тепла мы не ощутили: заметив меня в окно, Смит вышел, оставив дверь рубки открытой. Правда, с весельем было проще. Достав из шкафчика бутылку, штурман спросил:
– Ну что, пошлем за королевским кравчим? Изучив свинцовую фольгу на горлышке бутылки, я заключил:
– Пошлем, если кто‑то установил на борту судна упаковочный автомат.
– Я проверил. – Смит распечатал бутылку. – Прошлой ночью у нас с вами состоялся разговор. Больше говорил я. Слушали вы меня или нет, не знаю. Я был встревожен. Думал, что вы не придаете значения моим подозрениям. А теперь перепуган до смерти. Потому что вы все так же беспечны.
– Оттого, что интересуюсь орнитологией? – кротко спросил я.
– В том числе и по этой причине. Я имею в виду это повальное отравление. У меня было время подумать, и я пораскинул мозгами.