Вместо ответа я только кивнул. Такая уж у меня работа, частенько приходится кивать. Подобная сдержанность внушает клиентам безграничное доверие. Частный детектив умрет голодной смертью, если не научится внушать безграничное доверие...
Фон Шелленберг тоже кивнул и погрузился в раздумья. Я без труда мог догадаться, о чем он думает.
Готов ли я убить по его приказу?
Пусть поломает голову, я не стану ему подсказывать. Спешить некуда...
Был жаркий июньский день. Послеполуденное солнце походило на огромный золотой шар, плавающий в лазурном небе. На другом берегу реки высился поросший травой холм. По нему к Национальному музею взбиралась вереница микроавтобусов "фольксваген". Истомленные жарой туристы нехотя разбились на две группы. Одна потащилась к главному входу, другая вслед за усталым гидом направилась в террариум. Легкий ветерок играл на бронзовых от загара лицах, ерошил волосы, уносился вниз по холму, через реку Найроби, к зеленой ухоженной лужайке отеля "Бульвар", где в тени соломенного навеса беседовали двое мужчин.
Одним из них был фон Шелленберг, другим – я.
Фон Шелленбергу было пятьдесят – он сам об этом как-то обмолвился, – крепко сбит, обветренное лицо с квадратным подбородком, широкие плечи, могучие, загрубелые руки каменотеса или шахтера. Насмотрелся я на такие руки и знаю: тяжкий труд их хозяину знаком не понаслышке. Пусть и разодет в пух и прах, и держится надменно, все равно видно, что он не тот, за кого себя выдает.
Проговорили мы с ним почти два часа – так, словесное фехтование с соблюдением всех приличествующих случаю правил. Фон Шелленберг в основном задавал вопросы, а я на них более чем туманно отвечал. Еще чего, никогда не позволяю клиентам учинять мне допрос! Однако результативность в обмен на деньги и безоговорочную веру в мою методу гарантирую.
В какой-то момент фон Шелленберг вдруг наклонился вперед и, уставясь на меня поверх пивных кружек на низком столике, спросил насчет оружия.
В ответ я осведомился, кто ему угрожает. Он протер линзы очков в массивной оправе, засунул платок в карман серого костюма и сказал негромко, но твердо:
– Мне вообще-то никто не угрожает, просто при моем состоянии следует быть осмотрительным.
Что ж, осмотрительность для богатого человека вещь естественная. Однако если он в самом деле прилетел в Найроби лишь вчера, то не чересчур ли торопится проявлять эту свою осмотрительность?
– Кто вам меня рекомендовал? – поинтересовался я.
– Я нашел вас в телефонном справочнике.
Я пожал плечами. Нам, профессионалам, всегда лестно, когда клиент, оставшись тобой доволен, рекламирует тебя своим знакомым. Если же тебя отыскивают в затрепанной телефонной книге, где твое имя стоит в одном ряду с ненавистными конкурентами, жалкими любителями и шарлатанами, гордиться тут решительно нечем.
– По правде говоря, фон Шелленберг, – мстительно заявил я, – когда мне передали от вас записку, я собирался в отпуск. Вы, очевидно, обратили внимание, в городе таких фирм, как моя, раз-два и обчелся. Что, если я не приму ваше предложение?
Фон Шелленберг несколько секунд пялил на меня глаза. Когда же заговорил, в голосе его звучала насмешка.
– В отпуск, говорите?
Я утвердительно кивнул.
– Ах, бросьте, мистер Канджа, – он покачал головой, – вы же бизнесмен и профессионал. Потому-то я вас и нанимаю. Эта работа лучше любого отпуска, причем все расходы – за мой счет. А в конце дела вас ожидает щедрое вознаграждение.
Сплюнув на траву кусочки табачного листа, он раскурил сигару и откинулся на спинку плетеного кресла, щурясь от дыма.
– Кроме того, – продолжал он, не сводя с меня глаз, – вы мне нужны... ну, что ли, для страховки.
Поверьте, если бы я знал наверняка, что моя жизнь в опасности, не сидел бы я с вами на этой лужайке.
Это он мне уже говорил: будь угроза реальной, он бы заперся в своем замке в Баварии за дверьми из шестидюймовой стали под охраной вооруженных часовых и свирепых овчарок.
Я не смог сдержать улыбки. Немец элегантно вытер губы бумажной салфеткой. В его движениях была горделивая неторопливость, и из-за нее, помимо прочего, наша беседа так затянулась.
– Итак, мы подошли к вопросу о вашем гонораре. – Фон Шелленберг выудил из кармана пухлый бумажник, отсчитал три тысячи западногерманских марок и пододвинул ко мне – я успел предупредить его, что не беру чеков у новых клиентов, – хрустящие новенькие купюры, каждая достоинством в сто марок. – Две тысячи – в качестве аванса, – пояснил он. – Тысяча – на накладные расходы. Остальное по прибытии в Момбасу.
В его устах Момбаса звучала как волшебное заклинание – он был уверен, что там его ждут чудеса, этот портовый город представлялся ему райским садом, населенным легкодоступными красотками.
Надежно спрятав марки, я достал записную книжку-календарь, в которой делаю разные заметки.
– Мне необходимо выяснить кое-какие подробности.
Фон Шелленберг выпустил табачный дым и в ожидании вопросов откинулся в кресле. А вопросов у меня было предостаточно, но я не мог задать их все и сосредоточился на самом неотложном.
На лужайке и в саду не было ни души, если не считать официанта, стоявшего от нас на почтительном расстоянии. С западной стороны отеля доносились крики и плеск купающихся в бассейне постояльцев.
Через полчаса я уже испещрил несколько страниц. Когда мы поднялись, официант подал счет за пиво и сандвичи. Фон Шелленберг подписал его и отослал официанта.
– Я остановился в люксе номер пять, – сообщил он по пути к подъезду. – Пожалуй, надо соснуть с дороги. Полет был долгим.
Не прибавив ни слова, он пошел за ключом к конторке портье, а я заковылял к своему видавшему виды "датсуну", оставленному в дальнем углу парковой площадки: всегда прячу эту развалину от клиентов при первом знакомстве.
Заведя машину, я в течение нескольких секунд слушал, как хрипит и чихает дряхлый двигатель: "датсун" пробежал свыше двухсот тысяч километров и нуждался в капитальном ремонте. Потом, выключив двигатель, перечел только что заполненные странички в записной книжке, закурил и пошел назад ко входу в отель.
Конторка туристического агентства "Кросс-Кения" находилась в дальнем конце вестибюля, между газетным киоском и сувенирной лавкой. Два молоденьких клерка расточали улыбки толстому плешивому американцу в мятом летнем костюме и двум француженкам – по всей видимости, матери и дочери. Встав вслед за ними, я принялся ждать своей очереди.
Ждать пришлось долго: плешивый янки пространно разглагольствовал о дюжине вещей одновременно, громко смеялся собственным плоским остротам, пытаясь и нас заразить своей жизнерадостностью. Я же был слишком озабочен, чтобы позволить втянуть себя в праздный разговор. Француженкам стоило немалых усилий втолковать улыбчивому служащему, что им требуется.
Мать не говорила по-английски, а клерк не знал ни словечка по-французски. Вопросы и ответы переводила дочь, говорившая по-английски с безупречным произношением. Я бы дал ей лет двадцать. На ней было платье цвета морской волны. Овальное лицо свидетельствовало о решительности и высокомерии; густые черные брови, длинные накрашенные ресницы. Темные волосы зачесаны назад в искусном беспорядке, что придавало особое очарование ее чертам. Она напоминала едва распустившийся бутон.
Верно говорят, красота, как и желание, не признает расовых предрассудков!
Она подняла голову, и наши взгляды на какой-то миг встретились, потом она отвернулась.