— Как вы изменились, — сказала она.
— А мне все время говорят, что я совсем пришёл в себя…
— Волосы сильно поседели. И этот шрам… Тем не менее вы выглядите гораздо моложе, спокойнее.
— Я здесь веду приятную, спокойную жизнь.
— Они с вами хорошо обращаются? — с тревогой спросила она.
— Очень хорошо. — У него было чувство, будто он пригласил незнакомую женщину пообедать и не знает, о чем с ней говорить. — Простите. Это звучит грубо. Но я не помню, как вас зовут.
— Вы меня совсем не помните?
— Нет.
Ему иногда снилась женщина, но та была другая. Он не помнил подробностей, кроме лица женщины и того, что оно выражало сострадание. Он был рад, что тут была другая.
— Нет, — повторил он, снова на неё поглядев. — Простите. Мне самому очень жаль…
— Не жалейте, — сказала она с непонятной яростью. — Никогда больше ни о чем не жалейте!
— Да нет, я хотел сказать… про свои дурацкие мозги.
— Меня зовут Анна, — сказала она. И, внимательно наблюдая за ним, добавила: — Хильфе.
— Фамилия иностранная.
— Я австрийка.
— Для меня все ещё так непривычно… Мы воюем с Германией. А разве Австрия?..
— Я эмигрировала из Австрии.
— Ах, вот что… Да, я об эмигрантах читал.
— Вы забыли даже то, что идёт война?
— Мне ужасно много ещё надо узнать.
— Да, много ужасного. Но надо ли вам это узнавать? — И повторила: — Вы стали гораздо спокойнее.
— Нельзя быть спокойным, когда ничего не знаешь. — Он запнулся, а потом сказал: — Вы меня извините, но мне так много надо задать вопросов. Мы были с вами просто друзьями?
— Друзьями. А что?
— Вы такая хорошенькая. Почём я знаю…
— Вы спасли мою жизнь.
— Каким образом?
— Когда взорвалась бомба, вы толкнули меня на пол и упали на меня. Я осталась цела.
— Я очень рад. Понимаете… — и он неуверенно засмеялся. — Я ведь могу не знать о себе самых позорных вещей. Хорошо, что есть то, чего не надо стыдиться.
— Как странно, — сказала она. — Все эти страшные годы, начиная с тысяча девятьсот тридцать третьего — вы о них только читали, —они для вас — история. Вы их не переживали. Вы не устали, как все мы, повсюду.
— Тысяча девятьсот тридцать три… Вот что было в тысяча шестьдесят шестом, я могу ответить легко… И насчёт всех английских королей, по крайней мере… нет, это не наверняка… Может, и не всех…
— В тысяча девятьсот тридцать третьем году к власти пришёл Гитлер.
— Да, теперь помню. Я много раз об этом читал, но даты почему-то не западают в память.
— И ненависть, как видно, тоже.
— Я не имею права об этом судить. Я этого не пережил. Такие, как вы, имеют право ненавидеть. А я — нет. Меня ведь ничего не коснулось.
— А ваше бедное лицо? — спросила она.
— Шрам? Ну, я мог получить его и в автомобильной катастрофе. В сущности, они ведь не собирались убивать именно меня.
— Вы думаете?
— Я человек маленький… — он чувствовал, что говорит глупо и бессвязно. Все его предположения оказались несостоятельны. Он с тревогой спросил: — Я ведь человек маленький, не так ли? Иначе обо мне написали бы в газетах.
— А вам дают читать газеты?
— О да, ведь это же не тюрьма. — И он повторил: — Я человек маленький…
Она уклончиво подтвердила:
— Да, вы ничем не знамениты.
— Я понимаю, доктор не позволил вам ничего мне рассказывать. Он говорит, что надо дать моей памяти восстановиться самой, постепенно. Но мне хотелось бы, чтобы вы нарушили правила только в одном. Это единственное, что меня беспокоит. Я не женат?
Она произнесла раздельно, стараясь дать точный ответ, не говоря ничего лишнего:
— Нет, вы не женаты.
— Меня ужасно мучила мысль, что мне придётся возобновить отношения, которые так много значат для кого-то другого и ничего не значат для меня. Что на меня свалится Нечто, о чем я знаю из вторых рук, как о Гитлере.
Конечно, новые отношения — это совсем другое дело. — И он договорил со смущением, которое нелепо выглядело при его сединах: — Вот с вами у меня все началось сызнова…
— А теперь вас уже больше ничего не тревожит?
— Ничего. Разве что вы можете выйти в эту дверь и никогда больше не вернуться. — Он все время то смелел, то снова отступал, как мальчик, ещё не умеющий обращаться с женщинами. — Видите ли, я ведь сразу потерял всех своих друзей, кроме вас.
Она спросила почему-то с грустью:
— А у вас их было много?
— Думаю, что в мои годы их набралось уже немало. — И он весело спросил: — Ведь я же не какое-нибудь чудовище?
Но развеселить её он не мог.
— Нет, я вернусь. Они хотят, чтобы я приходила. Им надо тотчас же знать, когда к вам начнёт возвращаться память.
— Ещё бы. Вы единственный след к моему прошлому, который у них есть. Но разве я должен оставаться здесь, пока я все не вспомню?
— Вам же будет трудно там, за этими стенами, ничего не помня.
— Почему? Для меня найдётся уйма работы. Если меня не возьмут в армию, я могу поступить на оборонный завод.
— Неужели вам снова хочется в это пекло?
— Тут так мирно и красиво. Но, в конце концов, это просто отпуск. Надо приносить какую-то пользу. — И он стал развивать свою мысль: — Конечно, мне было бы куда легче, если бы я знал, кем я был и что умею делать, Не может быть, чтобы я был богатым бездельником. В моей семье не водилось таких денег. — Он внимательно смотрел на неё, пытаясь отгадать свою былую профессию. — Разве я могу быть в чем-то уверен? Адвокатура? Скажите, Анна, я был юристом? Почему-то мне в это не верится! Не представляю себя в парике, отправляющим какого-нибудь беднягу на виселицу,
— Нет, — сказала Анна.
— Я никогда не хотел быть юристом. Я хотел быть путешественником, исследователем, но это вряд ли сбылось. Даже несмотря на бороду. Они утверждают, будто у меня и раньше была борода. Медицина? Нет, мне никогда не хотелось лечить. Слишком много видишь мучений. Ненавижу, когда кто-нибудь страдает. — У него снова началось лёгкое головокружение. — Я просто заболевал, мне становилось дурно, когда слышал, что кто-то страдает. Помню… что-то было с крысой.
— Не насилуйте себя, — сказала она. — Напряжение вам вредно. Куда вы торопитесь?
— Да нет, это ведь ни к чему не относится. Я был тогда ребёнком. О чем бишь я? Медицина… коммерция… Мне не хотелось бы вдруг вспомнить, что я был директором универмага. Что-то меня это тоже не греет. Мне никогда не хотелось быть богатым. Кажется, я просто хотел… достойно жить.
Длительное напряжение ума вызывало у него головную боль.
Но кое-что он все равно должен вспомнить. Можно вернуть в небытие былую дружбу и вражду, но, если он хочет под конец жизни что-то совершить, ему надо знать, на что он способен. Он поглядел на свою руку, согнул и разогнул кулак — рука не выглядела трудовой.
— Люди не всегда становятся тем, чем мечтают стать, — сказала Анна.
— Конечно нет; мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим путешественником. Великим писателем… Но обычно мечту и реальность связывает тонкая нить неудачи… Мальчик, мечтавший стать богатым, поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца рабочего дня в раскалённой конторе. Неудавшийся писатель идёт работать в грошовую газетёнку… Простите, но я, оказывается, слабее, чем думал. У меня кружится голова. Придётся на сегодня прекратить… работу.
Она ещё раз спросила с непонятным ему беспокойством:
— С вами здесь хорошо обращаются?
— Я их образцовый пациент, — сказал он. — Интересный случай.
— А доктор Форестер… Вам нравится доктор Форестер?
— Он вызывает почтение.