Это была правда: он не знал этого человека, но мрак, покрывавший его прошлое, словно зашевелился; каждую минуту что-то могло пробиться из-под обволакивающей его пелены. Он вдруг почувствовал страх и поэтому разговаривал так резко. Дигби не сомневался, что в истории его болезни появится дурная отметка, и это его пугало…
Почему он так боится вспоминать? «В конце концов, я же не преступник!» — прошептал он.
VI
У парадного входа его встретила горничная.
— Мистер Дигби, к вам гости.
Сердце его забилось:
— Где?
— В приёмной.
Она стояла, перелистывая «Татлер», а он не мог придумать, что сказать. Она была такая же, какой он, казалось, помнил её давно: маленькая, насторожённая, натянутая как струна, — и в то же время она была частью его жизни, о которой он ничего не знал.
— Как это мило с вашей стороны… — начал он и замолчал. Он испугался: стоит завести с ней пустой разговор, и они навек будут приговорены к этим призрачным отношениям. Они будут изредка встречаться, болтать о погоде, делиться впечатлениями о театре. Пройдя мимо неё на улице, он приподнимет шляпу, и то, что едва ожило, безболезненно умрёт навсегда. Поэтому он неторопливо сказал:
— Я с тоской ждал вашего прихода с тех пор, как вы были в последний раз. Когда нечего делать, дни тянутся бесконечно, и ты только думаешь и задаёшь себе вопросы. Какая нелепая жизнь.
— Нелепая и чудовищная, — поправила она.
— Не такая уж чудовищная, — возразил он, но сразу же вспомнил Пула. — Как мы с вами разговаривали, прежде чем я потерял память? Вряд ли держались так чопорно, как теперь, правда? Вы с журналом в руках, а я… мы же были друзьями?
— Да.
— Нам надо вернуться назад. Так нельзя. Садитесь сюда, и давайте зажмурим глаза. Представим, что все, как прежде, до того как разорвалась бомба. О чем мы говорили в ту минуту? — Она сидела молча, как убитая, и он с удивлением воскликнул:
— Не надо же плакать!
— Вы сами сказали, чтобы я закрыла глаза.
— Они и у меня закрыты.
Он больше не видел сверкающую, до приторности нарядную приёмную с атласными обложками журналов и хрустальными пепельницами, перед глазами была только тьма. Вытянув руки, он ощупью дотронулся до её руки и спросил:
— Вам не кажется это странным?
Спустя долгое время глухой, сдавленный голос ответил:
— Нет.
— Ну конечно, я вас любил, правда? — И когда она промолчала, он объяснил: — Я не мог вас не любить. Не зря ведь в день, когда вы пришли, у меня появилось чувство облегчения, будто я боялся, что придёт кто-то совсем другой. Как же я мог вас не любить?
— Не думаю, что это было возможно.
— Почему?
— Мы знали друг друга всего несколько дней.
— Слишком мало, чтобы вы успели что-то ко мне почувствовать?
Снова наступило долгое молчание. Потом она сказала:
— Нет, не мало.
— Но я ведь много старше вас. И не так уж хорош собой. Что же я был за человек?
Она ответила сразу, не затрудняясь, словно это был урок, который она выучила и без конца повторяла в уме:
— Вы знаете, что такое жалость. Вы не любите, когда люди страдают.
— Разве это такая уж редкость? — спросил он с искренним любопытством; он совсем не знал, чем и как живут люди там, за оградой.
— Да, редкость там, откуда я… Мой брат… — она запнулась и громко перевела дыхание.
— Ну да, конечно, — перебил он, стараясь поймать что-то, возникшее в памяти, прежде чем оно уйдёт, — у вас был брат! И он тоже был моим другом.
— Давайте прекратим эту игру, — сказала она. — Я вас прошу. — Они вместе открыли глаза и увидели лоснящуюся от комфорта гостиную.
— Я хочу отсюда уехать, — сказал он,
— Не надо, оставайтесь. Прошу вас.
— Почему?
— Вы здесь в безопасности. Он улыбнулся:
— От бомб?
— От самых разных вещей. Вам ведь здесь хорошо?
— Более или менее.
— Но там… — она подразумевала мир за стеной сада, — там вам было нехорошо.
— И задумчиво продолжала: — Я сделаю все, чтобы вы не чувствовали себя несчастным. Вы должны быть таким, как теперь. Таким вы мне нравитесь.
— Значит, там я вам не нравился? — Он хотел в шутку поймать её на слове, но она не желала шутить.
— Нельзя целый день, день за днём смотреть, как человек мучается, — сердце не выдержит,
— Жалко, что я ничего не помню.
— А зачем вам вспоминать?
Он ответил просто, словно высказывая одно из немногих своих убеждений:
— Ну, помнить надо обязательно… — она напряжённо на него смотрела, будто на что-то решаясь. Он продолжал: — Хотя бы все, что касается вас, помнить, о чем я с вами говорил.
— Не надо, — сказала она, — не надо, — и добавила резко, как объявление войны, — душа моя.
— Вот об этом мы и говорили! — сказал он с торжеством. Она кивнула, не сводя с него глаз. — Ах, моя дорогая…
Голос её был надтреснут, как поверхность старинного портрета, светский лак облезал:
— Вы всегда говорили, что способны сделать для меня даже невозможное.
— Да?
— Сделайте хотя бы возможное. Ведите себя тихо.
Оставайтесь здесь хотя бы ещё несколько дней, пока к вам не вернётся память.
— Если вы будете часто приходить…
— Буду.
Он прижался губами к её рту; это несмелое движение было почти юношеским.
— Моя дорогая, моя дорогая, почему вы сказали, что мы были просто друзьями?
— Я не хотела вас связывать.
— Все равно вы связали меня по рукам.
На это она ответила медленно, с удивлением:
— А я так рада…
Всю дорогу назад, в свою комнату, он чувствовал её запах. Он мог бы войти в любую парфюмерную лавку и сразу отыскать её пудру, он мог бы в темноте найти её, дотронувшись рукою. Это чувство было новым для него, как в ранней юности, и, как у юноши, полно слепого и жаркого целомудрия. Как и в юности, его неуклонно несло к неизбежному страданию, к утрате и отчаянию, а он звал это счастьем,
VII
Утром он не нашёл на подносе газеты. Он спросил у женщины, которая принесла завтрак, где газета, и та ответила, что, по-видимому, её не доставили. На него снова напал страх, как тогда, накануне, когда из «лазарета» появился Пул. Он с нетерпением дожидался появления Джонса, который по утрам приходил поболтать и выкурить сигарету. Но Джонс не пришёл. Дигби пролежал ещё полчаса в кровати, одолеваемый невесёлыми мыслями, а потом позвонил. Пора было принести его одежду для гулянья, но, когда пришла горничная, она заявила, что у неё на этот счёт нет указаний.
— Какие тут указания? Вы подаёте мне костюм каждый день.
— Я должна получить на это указание.
— Передайте мистеру Джонсу, что я хотел бы с ним поговорить.
— Хорошо, сэр…
Но Джонс так и не пришёл.
Казалось, в комнате Дигби объявлен карантин.
Он в полнейшем безделье подождал ещё полчаса. Потом встал с постели и подошёл к книжной полке, но там не было ничего увлекательного — только железный рацион учёных мужей: «В чем моя вера» Толстого, «Психоанализ повседневной жизни» Фрейда, биография Рудольфа Штейнера. Дигби взял в кровать Толстого и, открыв наудачу книгу, нашёл на полях следы от пометок, стёртых резинкой. Всегда любопытно узнать, что могло заинтересовать в книге другого человека, Дигби прочёл:
«Христос открыл мне, что пятый соблазн, лишающий меня блага, — есть разделение, которое мы делаем между своим и чужими народами. Я не могу верить в это, и поэтому если в минуту забвения и может во мне подняться враждебное чувство к человеку другого народа, то я не могу уже в спокойную минуту не признавать это чувство ложным, не могу оправдывать себя, как я прежде делал, признанием преимущества своего народа над другим, заблуждениями, жестокостью или варварством другого народа…»
В этой вере было какое-то удивительное благородство, а в попытке стереть пометки карандашом — что-то подлое.