На письменном столе лежала пачка газет; он явно подобрал их для Дигби ещё до того, как доктор наложил своё вето. Дигби почувствовал соблазн; ему захотелось остаться и почитать газеты, но мелкий соблазн не мог побороть жажды настоящих приключений. Сегодня ночью он сделает то, чего не делал без принуждения ни один пациент: пойдёт в «лазарет». Он двигался осмотрительно и бесшумно, на память ему пришло знакомое с детства слово «следопыт».
В приёмной огни были погашены, но занавески забыли задёрнуть, и лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты. Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера. Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов, казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зелёным сукном, которую он всегда видел закрытой, а за ней — «лазарет». Он надеялся, что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.
…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.
II
Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным звуком тикали дешёвые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением: перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протёрлась насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный санаторий и словно говорило, пожимая плечами: «Кому мы нужны? Нас никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо и не мешать доктору». А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живёт, — но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый запах дешёвых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно забилось.
Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.
Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.
Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности.
Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.
Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.
Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»
Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.
— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:
— Барнс, это вы? Барнс?
— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.
Он услышал, как Стоун вздохнул.
— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…
— Как вы поживаете, Стоун?
— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.
— Подойдите к двери, чтобы я вас лучше слышал.
— Они держат меня в этой самой смирительной рубашке. Говорят, что я буйный. По-моему, я совсем не буйный. Тут просто измена… — Он, вероятно, добрался до двери, потому что голос его стал гораздо отчётливей. —
Понимаете, старина, я ведь знаю, что я немножко тронутый. Все мы тут слегка не того, верно? Но я не сумасшедший, нет. Это уж наверняка.
— Что вы сделали?
— Я хотел найти комнату, откуда можно было взять под прицельный огонь остров. Они ведь там начали копать уже несколько недель назад. Я их видел как-то вечером, когда стемнело. Нельзя же было это так оставить! Фрицы мешкать не любят. Поэтому я и пробрался в эту часть дома и пошёл в комнату Пула.
— Ну?
— Я не хотел их пугать. Я просто хотел объяснить, что я намерен делать.
— Пугать?
— Там у Пула был доктор. Они что-то делали в темноте… — Голос задрожал, было страшно слышать, как пожилой человек рыдает за запертой дверью.
— Но что они там копали? — спросил Дигби. — Вам, наверно, почудилось…
— Резиновая трубка… Это такой ужас, старина… Я ведь не собирался отказываться от еды… Я просто боялся отравы.
— Отравы?
— Измена, — послышался голос. — Послушайте, Барнс…
— Я не Барнс.
Снова послышался долгий вздох:
— Конечно. Извините. Они меня доконают. Я и правда тронутый… Может, они не врут.
— Кто такой Барнс?
— Он был человек хороший. Они его прикончили на побережье. Дело моё дрянь, Дигби. Я сумасшедший. С каждым днём мне становится хуже и хуже во всех отношениях.
Откуда-то издалека, через открытое окно нижнего этажа, донёсся шум машины. Дигби приложил губы к скважине:
— Я должен идти. Послушайте, Стоун. Вы не сумасшедший. У вас навязчивая идея, вот и все. Неправильно было вас запирать. Я вас как— нибудь вызволю. Потерпите.
— Вы славный парень.
— Они и мне грозят этим же самым.
— Вам? — зашептал в ответ Стоун. — Но вы же совсем не сумасшедший. Клянусь богом, и я не такой уж тронутый. Если они хотят вас сюда запереть, это уж точно измена.
— Потерпите.
— Я буду терпеть, старина.