Даже если бы шторы были подняты, синие лампочки все равно давали слишком мало света, чтобы разглядеть, кто под ними сидит. Роу был уверен, что Хильфе поедет в первом классе; будучи эмигрантом, он жил в долг, а как другу и советчику леди Данвуди ему полагалось путешествовать с шиком.
Он прошёл по коридору первого класса. Народу в купе было немного — только самые храбрые владельцы сезонных билетов так поздно задерживались в Лондоне. Роу заглядывал в каждую дверь, встречая встревоженные взоры синеватых призраков.
Состав был длинный, и, когда он дошёл до последнего вагона первого класса, носильщики уже захлопывали двери в начале поезда. Роу так привык к неудачам, что удивился, когда, отодвинув дверь, сразу увидел Хильфе.
Хильфе был в купе не один. Напротив сидела старая дама, которая, заставив его сложить руки люлькой, наматывала на них шерсть, и теперь на Хильфе были надеты наручники из толстой, сальной и грубой пряжи для матросских носков. Правая рука не сгибалась, — запястье было забинтовано и положено в самодельный лубок, и на все это старая дама наматывала и наматывала шерсть. Зрелище показалось Роу нелепым и жалким, он видел оттопыренный карман, где лежал револьвер, а во взгляде, который бросил на него Хильфе, не было ни дерзости, ни насмешки, ни злобы, в нем читалось только унижение. Ничего не поделаешь, Хильфе всегда пользовался успехом у старых дам.
— Пожалуй, нам приятнее будет поговорить в другом месте, — сказал Роу.
— Она глухая, — сказал Хильфе, — глухая как тетерев.
— Добрый вечер, — сказала дама, — Говорят, что уже подняли жёлтый.
— Да, — подтвердил Роу.
— Безобразие, — сказала дама, продолжая наматывать шерсть.
— Отдайте негатив, — сказал Роу.
— Анна должна была задержать вас подольше, Я же просил её дать мне время. В конце концов, это было бы лучше для нас обоих, — добавил он с унынием.
— Вы слишком часто её обжуливали, — сказал Роу. Он сел рядом и стал смотреть, как нитки ложатся друг на друга.
— Что вы собираетесь делать?
— Подожду, пока поезд пойдёт, а потом дёрну стоп-кран.
Вдруг где-то поблизости грохнули орудия — один, два, три раза. Старая дама глянула вверх, словно услышала какой-то невнятный звук, вторгнувшийся в её тишину. Роу сунул руку в карман Хильфе и переложил револьвер к себе.
— Если вы хотите курить, мне это не мешает, — сказала старая дама.
— Нам надо переговорить, — сказал Хильфе.
— Нам не о чем разговаривать.
— Что им даст, если они схватят меня, а фотографий так и не получат?
Роу начал было объяснять:
— Сами по себе фотографии для них не важны. А вы… — Но тут же подумал: нет, важны. Откуда я знаю, что Хильфе их кому-то не передал? Если он их куда-нибудь спрятал, он мог договориться о тайнике с другим агентом… если их и найдёт кто-нибудь посторонний, они могут пропасть. — Хорошо, поговорим, — сказал он. В этот миг над Паддингтоном оглушительно заревела сирена. На этот раз зенитки затакали где-то очень далеко — шум был похож на удары кожаной перчатки по гандбольному мячу, — а старая дама все наматывала и наматывала шерсть. Роу вспомнил слова Анны: «Я боюсь, что он будет болтать», и увидел, как Хильфе, поглядев на шерсть, вдруг улыбнулся, словно жизнь все ещё могла вызвать у него недобрый смех.
— Я все ещё согласен меняться, — сказал он.
— На что вы можете меняться?
— Да и вам хвастать особо нечем. Вы же не знаете, где фотографии.
— Интересно, скоро ли завоют сирены, — сказала старая дама. Хильфе пошевелил кистями рук, обмотанными шерстью.
— Если вы мне вернёте револьвер, — сказал он, — я вам отдам фотографии.
— Если вы можете их отдать, значит, они у вас. Зачем же мне с вами торговаться?
— Вы хотите мне отомстить? Что поделаешь! Я-то думал, что вам неприятно впутывать в это дело Анну.
Не забудьте, она дала мне бежать…
— Вот, — прервала его старая дама. — Мы почти кончили.
Хильфе продолжал:
— Может, её и не повесят. Это, конечно, зависит от моих показаний. Наверно, она отделается заключением в лагере до конца войны, а потом высылкой, если вы войну выиграете. С моей точки зрения, — сухо сообщил он, — вы это имейте в виду, она предательница.
— Отдайте фотографии, тогда будем разговаривать. — Слово «разговаривать» было первой уступкой. Роу уже мучительно продумывал длинную цепь лжи, которую он сплетёт для мистера Прентиса, чтобы спасти Анну.
Поезд задрожал от взрыва, старая дама сказала:
— Слава богу, наконец-то мы трогаемся. — Наклонившись к Хильфе, она освободила его руки. Хильфе сказал с тайной завистью:
— Вот кому, наверно, весело, так это им наверху!
Он был похож на смертельно больного человека, который прощается с земными радостями; он не испытывал страха, только обиду. Ему самому не удалось побить рекорд злодейства. Погибло всего пять человек, разве это цифра по сравнению с тем, чем могут похвастать те, наверху? Сидя тут, под синей лампочкой, он витал где-то далеко, тёмный дух его искал себе товарищей там, где убивают.
— Ну, давайте, — сказал Роу.
Неожиданное благодушие Хильфе его насторожило. Видно, тот не совсем потерял надежду. Но на что? На бегство? На новые убийства? Хильфе дружески положил руку на колено Роу:
— Хотите, я верну вам память?
— Я хочу только одного: отдайте фотографии.
— Не здесь. Не могу же я раздеться в присутствии дамы. — Он встал. — Давайте лучше выйдем из поезда.
— Вы уходите? — спросила старая дама.
— Мы с приятелем решили провести ночь в городе и поглядеть на эту потеху.
— Вот беда, — невпопад отозвалась дама, — носильщики вечно все путают.
— Вы были так добры, — поклонился ей Хильфе, — что ваша доброта меня обезоружила.
— Спасибо, я теперь прекрасно справлюсь сама.
Хильфе шёл так, будто он сам командовал своей сдачей в плен. Он гордо шагал по платформе, а Роу следовал за ним, как его лакей. Погоня кончилась, беглецу было некуда скрыться. Сквозь крышу без стёкол видны были красные звёздочки разрывов, они вспыхивали и гасли, как спички. Раздался свисток, и поезд медленно тронулся, покидая тёмный вокзал; казалось, он спасается украдкой; за его отходом следили только они двое и несколько носильщиков. Буфеты были заперты, на пустой платформе сидел пьяный солдат и в одиночестве блевал себе под ноги.
Хильфе повёл Роу по ступенькам вниз в уборную, там было совсем пусто, даже служитель ушёл в убежище. Орудия грохотали, кругом был только запах дезинфекции, сероватые раковины и маленькие объявления о лечении венерических болезней. Приключение, которое рисовалось ему таким героическим, заканчивалось в мужском сортире. Хильфе поглядел в зеркало и пригладил волосы.
— Что это вы делаете? — спросил Роу.
— Прощаюсь. — Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шёлком: «Паулинг и Кростуэйт». — Фотографии в плече. — Плечо было проложено ватой. — Дать нож? Можете получить свой собственный, — и Хильфе протянул Роу его школьный перочинный нож.
Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик плёнки, разорвал бумагу, которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.
— Да, — сказал он. — Это то, что нужно.
— Ну а теперь давайте револьвер.
— Я ничего не обещал, — сказал Роу раздельно.
— Но вы мне его дадите? — спросил Хильфе с тревогой.
— Нет.
Хильфе вдруг испугался.
— Послушайте, да это просто мерзопакость! — воскликнул он, употребляя, как всегда, устарелое словечко,
— Вы слишком много жульничали.
— Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушёл.