В нем и раньше была взрослость, проистекавшая от серьезного отношения к себе, теперь она превратилась в основательность, респектабельную солидность. Классный портной, сшивший его костюм, смог лишь слегка подкорректировать его фигуру. Но самого Краба, судя по всему, это меньше всего волновало. Уже на пороге гостиной он содрал с себя пиджак, небрежно швырнул его в угол, туда же отправил галстук от Кардена или Сен-Лорана и дружески, хоть и не без снисходительности, стиснул плечи Томаса своими клешнями:
— Здорово, Фитиль! Рад тебя видеть, блин!
— Здравствуйте, господин Анвельт. Спасибо, что нашли время меня принять, — ответил по-эстонски Томас, подпустив в тон самую малость иронии — ровно столько, чтобы при необходимости можно было сделать вид, что никакой иронии не было.
— Фитиль! — укоризненно сказал Краб. — Иди ты на ...! В кои-то веки пришел человек, с которым можно нормально побазлать, и на тебе — «господин Анвельт». Краб! Забыл? Так вспоминай, блин, а то вышибу к такой матери!
— Здорово, Краб, — с улыбкой ответил Томас. — Я тоже рад тебя видеть.
— Другое дело, — удовлетворенно кивнул Краб. — Давай-ка врежем. Я — коньяку. А ты сам выбирай. Только говорить будем по-русски. А почему? А потому что это скоро станет запретным удовольствием. Как для школьника покурить в сортире. А для меня уже стало. Ты не поверишь, Фитиль, я беру уроки эстонского языка. Я, эстонец, учусь эстонскому языку. Видел эту белобрысую кобылу, мою секретутку? Вот она меня и учит. Кандидат филологических наук. Нормально? Учит меня моему родному языку. А вот знаешь ли ты, что эстонский язык — он, это, сейчас вспомню. Вот, вспомнил: флективно-агглютинативный!
— Как? — поразился Томас.
— А вот так! — довольно захохотал Краб. — Не знаешь, Фитиль, не знаешь! И я не знал. А теперь знаю.
— И что это значит? — спросил Томас.
— А вот в это я еще не въехал, — признался Краб. — Потому, блин, и учусь.
— Но зачем?
— Затем! Чтобы эти падлы в мэрии или в правительстве не определили по моему произношению моего социального происхождения. И знаешь как они прислушиваются? Будто шпиона вычисляют! Суки позорные. Вчера еще жопу русским лизали, а сегодня... Сказать, что там считается неприличным, как пернуть? Заговорить по-русски! Да, я эстонец. И горжусь этим. Нас мало, но мы самая высокая нация в мире и все такое. Но почему я не могу говорить на том языке, на каком хочу? На каком мне, блин, говорить удобней? Это и есть демократия? Новые времена! Дожили, бляха-муха!
Краб набуровил в фужер французского «Камю» и чокнулся с Томасом, который выбрал все-таки «Джонни Уокер»:
— Будь здоров, Фитиль!
— Будь здоров, Краб!
— Ты меня Крабом, пожалуй, не называй, — попросил Краб, наливая по-новой. — Проехали Краба. Называй просто Стасом. Прозит, Фитиль!
— Прозит, Стас, — отозвался Томас. — Но тебе вроде бы грех жаловаться на новые времена, — заметил он, закуривая и с удовольствием ощущая, как разливается по слегка похмельным мозгам хорошее виски.
— А я и не жалуюсь. Я просто высказываю свой плюрализм мнений.
Краб выбрал из сигарного ящика длинную «гавану», со знанием дела обмял, обнюхал, потом обрезал кончик золотой гильотинкой и прикурил от золотого «Ронсона». Развалясь на диване, словно бы испытующе взглянул на Томаса своими маленькими крабьими глазками:
— Хочешь спросить, как я поднялся? Вижу, хочешь. Валяй, спрашивай. Может, и отвечу.
— Не ответишь, — возразил Томас. — И я не спросить хочу, а понять. А объяснять ты не станешь.
— Не дурак ты, Фитиль, но мозги у тебя дурацкие. Повернуты не туда, — прокомментировал Краб. — Верно, объяснять не буду. Скажу вообще. Помогли мне подняться. Умные люди. Советом. А остальное своим горбом добывал, потому как был — что? Стартовый капитал.
— Откуда? — спросил Томас, прекрасно знавший, что в многодетной семье Краба с крепко закладывающим отцом, портовым грузчиком, никогда рубля лишнего не водилось.
— Оттуда! — значительно объяснил Краб, окутываясь дымом «гаваны». — Мы с тобой неплохо заколачивали, так?
— Бывало, что и неплохо.
— И куда ты бабки спускал? На блядей, на пьянки-шманки. Так? А я каждый бакс заначивал. Каждый, понял? Как знал, нужны будут для большого дела. И кто теперь ты, а кто я?
— Знаешь, Стас, ты если не хочешь, не говори, — попросил Томас. — Чтобы поднять такое дело, как у тебя, нужны не тысячи баксов, а десятки тысяч. Если не сотни. Я к тебе не за проповедью пришел, а за советом. Не знаю, к какому делу приспособиться. Сможешь дать совет — скажу спасибо. Не сможешь — значит, не сможешь. Но лапшу на уши мне вешать не надо.
— Не дурак, не дурак, — повторил Краб. — Не обижайся, Фитиль. Сейчас мы что-нибудь для тебя придумаем. Политикой не хочешь заняться?
— Какой политикой? — удивился Томас неожиданному вопросу.
— Большой! У нас в Эстонии все большое, потому как сама Эстония с комариный хер. Нам понадобится свой депутат в рийгикогу. Как ты на это?
— В парламенте? — изумленно переспросил Томас. — «Вам» — это кому?
— Нам — это нам. Дойдет до дела, узнаешь.
— И что я буду делать в рийгикогу?
— Да что и все. П.....ть. А про что — это тебе будут говорить. Знаешь, что такое лоббирование? Вот им и будешь заниматься.
Томас задумался. Предложение было в высшей степени необычным. Депутат рийгикогу. Ничего себе. Томас никогда и думать не думал ни о какой политической карьере. С другой стороны, почему бы и нет? Среди старых козлов, которые сейчас заседают в парламенте, он выглядел бы, пожалуй, не худшим образом.
— Решайся, решайся, — поторопил Краб. — Глядишь, со временем и президентом станешь.
— Даже не знаю, — проговорил наконец Томас. — Ты уверен, что я подойду?
— А это мы сейчас узнаем, — пообещал Краб и нажал клавишу интеркома. — Роза Марковна, зайдите, пожалуйста, в гостиную, — бросил он в микрофон и объяснил Томасу: — Роза Марковна Штейн. Мой главный менеджер. По кадрам и по всему. Сука страшная. Но дело знает. Переговоры ведет — я тащусь. Доктор социологии, между прочим. И знает шесть языков. Шесть! Зачем одному человеку знать столько языков? Не понимаю.
Роза Марковна оказалась грузной седой еврейкой в бесформенной черной хламиде до пят. Ей было, пожалуй, под шестьдесят. В молодости она была, вероятно, красавицей. Остатки былой красоты и сейчас сохранились на ее высокомерном патрицианском лице. Выражение «сука страшная» подходило к ней как нельзя лучше, потому что она была лишена главного, что делает женщину женщиной, — сентиментальности.
При ее появлении Томас встал, как и полагается воспитанному человеку при появлении дамы, и слегка поклонился. Сочтя свои светские обязанности на этом исполненными, он опустился в кресло, с любопытством ожидая, что будет дальше.
— Томас Ребане, — представил его Краб. — Мой старый друг.
Роза Марковна внимательно посмотрела на Томаса. Очень внимательно. Гораздо внимательней, чем того требовали обстоятельства. Томас даже почувствовал себя неуютно под ее взглядом.
— Мечтает о политической карьере, — продолжал Краб. — Как, по-вашему, есть у него шансы?
Она без приглашения подошла к бару, плеснула в бокал джина «Бефитер». Водрузив толстый зад на край журнального стола, сделала глоток, закурила коричневую сигарету «More» и только после этого, как бы приведя себя в рабочее состояние, кивнула Томасу:
— Встаньте, молодой человек. Повернитесь. Пройдите до окна и обратно. Еще раз — медленней. Спасибо, — сказала она, когда Томас исполнил ее приказы. — А теперь скажите что-нибудь.