Так или иначе он отправится по следам Абу Хомейди, а она останется одна. Так или иначе он все равно выйдет рано утром из дому, по выбору, не по необходимости, и, может быть, никогда больше ее не увидит.
Он замер в полной беспомощности.
– Питер, передай мне, пожалуйста, носовые платки из выдвижного ящика.
Он выполнил просьбу. Потом пошел в ванную, собрал туалетные принадлежности, уложил в кожаный футляр и вручил ей как свой вклад в дело.
– Утром тебе нужно побриться и почистить зубы, – напомнила она.
И он отнес футляр обратно в ванную.
После этого он растянулся на кровати и наблюдал за тем, как она заканчивает укладывать вещи, находя нечто особенно трогательное в ее движениях. Что за женщина. Боролась, воевала – и делала что положено. Нужна большая твердость духа для подобной выдержки. Этой твердости у нее много, но порой и она слабеет. Вот и теперь она наклонила голову, рассматривает что-то в углу чемодана, а щека у нее подрагивает. Питер закрыл глаза. Он не хочет на это смотреть. Слишком бередит душу.
– Где твой бронежилет? – спросила она.
Питер открыл глаза. Он терпеть не мог надевать бронежилет и редко делал это. Помимо всего прочего, жилет не защитит от выстрела в голову. Но Пегги почти религиозно верила в способность жилета уберечь его жизнь, и Питер таскал жилет с собой ради нее. Ради ее душевного спокойствия. Не то чтобы она знала, куда он отправляется и чем там занимается. Просто считала, что опасность, ранение, смерть всегда возможны.
– Он у меня в шкафу, – сказал Питер.
– Его там нет.
– Может, в том шкафу, который в холле.
Пегги пошла посмотреть. Вернулась без жилета.
– Там его тоже нет. Куда еще ты мог его задевать?
– Не имею представления.
– Но ведь в последний раз ты распаковывал вещи сам.
Питер молчал.
– Это возмутительно, – сказала она, и дрожь переместилась со щеки на нижнюю губу. Питер встал с кровати.
– Пегги…
– Он же не мог взять да и убежать. Эта проклятая штуковина где-то здесь.
– В холодильник ты не заглядывала? Все эти дни голова у меня не варит, я бы мог засунуть его даже в морозилку.
Она даже не улыбнулась. Там и сям замелькали опасные искорки.Вся эта выдержка, подумал он, полный раскаяния,весь этот великий самоконтроль. Внутри у него что-то замерло, словно в предвкушении опасности. Она прижала ладони к щекам таким девчоночьим движением, что он вспомнил, какой она была девять лет назад. Потом руки тяжело повисли вдоль бедер, и она казалась постаревшей, почти что женщиной среднего возраста.
– Ты думаешь, это смешно, да? – заговорила она. – Ты думаешь, я дура и не понимаю, что ты берешь с собой проклятый жилет только чтобы меня успокоить, а сам его никогда не надеваешь? Скажешь, не так?
Он не ответил.
– Скажешь, не так? – выкрикнула она.
Брови у нее сошлись, она стояла перед ним такая невероятно ранимая. Глядя на нее, он произнес, сам не ведая, как вырвались слова:
– Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как сильно я тебя люблю?
Пегги посмотрела на него так, словно он ее ударил. Это ни к чему, подумал он. Не следует говорить подобные вещи женщине, с которой прожил столько лет. И уж конечно не тогда, когда собираешься уехать и оставить ее одну.
– Да, – сказала она устало, – я знаю, как сильно ты меня любишь. Но иногда мне хочется, чтобы ты любил меня не так дьявольски сильно. Любил бы поменьше, а уважал побольше.
Она уже овладела собой, а Питер нашел жилет, который висел у него в шкафу под пиджаком. И не спеша закончил укладывать вещи.
А потом в постели, когда опустилась мягкая тьма и лунная дорожка блестела, точно ртуть, они любили друг друга, быть может, в последний раз в жизни. И Пегги сказала:
– Я на самом деле так не думала. Чтобы ты любил меня поменьше. Я наврала.
– Я знаю.
Она вздохнула:
– Слова вылетели изо рта помимо воли.
– Не надо объяснять.
– Но это так. Дешевый бабий трюк. Попытка переложить вину на тебя. Мне стыдно. – Она обняла его. – Я рада, что ты так меня любишь. Я не хотела бы ничего иного. Ни на минуту.
Он взглянул на искаженное болью любимое лицо, бледное и немного загадочное при свете луны. Если я благополучно вернусь к ней после этого дела, поклялся он себе, я никогда больше не причиню ей такой боли. Никогда.
Но даже в эту минуту, давая клятву, он хотел лишь одного – чтобы сам мог в это поверить.
Глава 17
– Хуже всего, Хэнк, что я не вижу конца всей этой заварушке.
Время шло к полуночи, и они как следует угостились коньяком “Реми Мартен” в кабинете у министра юстиции в его доме в Джорджтауне. До этого вместе обедали и слушали концерт в Центре Кеннеди. В соседней комнате жена Уэйна и спутница Дарнинга на этот вечер тоже выпивали и разговаривали.
– Если она вообще когда-нибудь кончится, – добавил Уэйн.
Дарнинг обратил внимание на то, что глаза у его друга такие, словно он не спал несколько дней. Должно быть, поэтому в них застыло выражение тупой тоски. И вообще весь облик Уэйна, начиная с того, что он сильно сутулился, являл странную смесь сосредоточенности и печали. Глядя на него, невольно вспомнишь столь же тоскливый вид погруженных во мрак кварталов города. А это значило, что Брайан и наиболее пораженные хронической безработицей районы Вашингтона в равной мере осознавали, что есть вещи, которые, увы, непоправимы.
– Я искренне сожалею, что втянул тебя в эту историю.
Уэйн обратил на Дарнинга задумчивый взгляд и сделался еще печальнее. Они вместе учились в колледже, потом в юридической школе, вместе прошли ужаснейшую из войн, причем Дарнинг едва не погиб, спасая жизнь Уэйна. И Уэйн, разумеется, не мог отказаться вести по просьбе Дарнинга охоту за единственным человеком – Витторио Баттальей. Но он хотел знать, что за этим стоит. Исчезло и скорее всего было убито пять агентов, еще несколько человек участвовало в деле и подвергалось опасности, – естественно Уэйн считал, что имеет право знать. Но Хэнк считал иначе, настаивая на том, что достаточно знать, какой угрозе подвергаются его жизнь и будущее, пока Витторио Батталья, известный киллер, находится на свободе. Остальное лишь вопрос доверия и дружбы.
– Если ты узнаешь больше, – объяснил Уэйну Дарнинг, – это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне. Так что, пожалуйста, Брайан, или помоги мне, или не помогай. И брось думать обо всем прочем.
На том и порешили. Директор ФБР поднялся, чтобы налить по новой.
– Я полагаю, что именно так в конечном итоге и происходят все подобные вещи, – сказал он.
– О чем ты говоришь?
– О том, как человек окончательно впадает в грех. – Брайан рассмеялся, но от этого смеха становилось зябко. – Это подкрадывается к тебе так осторожно, так незаметно, что ты не придаешь ему значения. Скажем, ты посылаешь двух агентов допросить мужчину и женщину, делаешь это в порядке дружеского одолжения, а потом осознаешь, что оказался по уши в дерьме.
– Стоит ли употреблять столь сильные выражения, Брайан?
– Мы оба видели достаточное количество печальных примеров. В одном случае, о котором ты уже позабыл, дело коснулось Овального кабинета. Чем выше ты поднялся, тем тяжелее болезнь.
– Что за болезнь?
– Извращенное представление о собственной неприкосновенности. Уверенность, что ты выше всего, что ты неприкасаем, что благодаря этому выйдешь сухим из воды в любом случае.
– Ты хочешь сказать, чтоне можешь?
Улыбка Уэйна была такая же холодная, как его смех.
– В следующий раз, как встретишь Гэри Харта или Майка Милкена[ 15] , задай этот вопрос.
Теория Дарнинга.
Как и произведение искусства, каждый акт любви неповторим.