Все были в праздничных одеждах из оленьих и бизоньих шкур, отделанных цветными деревянными чешуйками. У одних красовались воткнутые в волосы орлиные перья, разукрашенные цветами радуги. Других украшали огромные, спускающиеся до земли султаны. Людей прерии отличали необыкновенные головные уборы из скальпов антилоп или бизонов, с грозно торчащими по сторонам рогами.
Посредине площади вспыхнул костер из толстых бревен, напоминающий по своей форме конусообразные жилища индейцев. Прямым столбом поднялся от него дым и, подхваченный ветром, растворился где-то в ночи. А когда молодые воины, кому поручена была забота о костре, заворошили длинными жердями обгоревшие бревна, ввысь взметнулись и погасли тысячи искр, как гаснут звезды перед наступающим днем. В освещении кровавых языков пламени лица собравшихся выглядели еще суровее и неприступнее.
Когда раздались, а потом замолкли звуки бубна, в строй вступили пищали из костей орла, трещотки из панцирей черепахи и рогов бизона, тростниковые флейты. Все это удивительно тонко было исполнено руками людей в виде звериных или птичьих голов. И хоть волнение ни на минуту не покидало Зарембу, готовящегося к своему танцу, он не мог не отдать должное индейцам-умельцам.
Ежегодная церемония Праздника Весны началась.
Мужчины и женщины в такт бубнам ударяли палками по земле, хлопками в ладоши продолжали мелодию с такой точностью и так умело, что, казалось, исходит она не от сотен, а от одного не имеющего себе равных музыканта.
Музыка то затихала, то снова набирала силу, переходя временами в напряженное глухое звучание, в такт которому, сначала медленно, а потом убыстряя темп, раскачивались люди. И тут неожиданно, словно издалека, донеслись голоса девушек:
Накомотау Тапели минует
Ки я хо
Ки ки оджок:
Микуэти иджи уипа
Ки ки джеп
Мимикуан накан
Капи киджик. [25]
Голоса поющих были высокими, яркими и теплыми для уха, как дуновение самого южного ветра.
Черная Туча поднял вверх обе руки. Шесть воинов в набедренных повязках вынесли по этому сигналу на поднятых вверх руках огромный диск, сплетенный из лыка и тростника. Обежав под ритм бубнов вокруг костра, они задержались перед вождями, притопывая и поворачивая диск по ходу солнца. И тут из самой его середины поднялся человек. Раздался голос охотящегося зверя, и человек в шкуре светло-серой пумы соскочил на землю. Воины с диском отошли в сторону, уступая дорогу, а он под ритм бубнов, учащающийся с каждым ударом сердца, начал свой ритуальный танец… Перебегая маленькими шажками, он то напрягался в прыжке и бежал вперед, то тихими крадущимися шажками словно приближался к своей жертве и потом, притаясь, тянулся к ней лапами, вооруженными могучими и блестящими когтями.
Между шатрами поплыла мелодия, подхваченная сотнями голосов. Это была песня-заклинание, призывающая хищника быть готовым к тому, чтобы вступить в душу человека и всячески помогать ему на пути его жизни.
Амбе кин са. Типики – кисис,
Ки мамкасапамика,
Ейи, мескотеинакосииан,
Вассесиан минвендакват:
Меква ктси кийикатек са,
Мино а иангвамитеем.
Така михвенданнисикан,
Кийик ейи онийцинг. [26]
Когда танцующий изменял позу, переходя к новой, оглушающий грохот барабанов усиливался еще больше. Тем, кто всматривался в жесты танцора, в его извивающееся тело, казалось, что зверь, которого он представляет, мечется в бессильном гневе и страхе. Его раскрытая звериная пасть морщится, острые когти то сжимаются в хищном хвате, то снова разжимаются, словно силятся схватить свою жертву…
Сагамор замолчал.
– Ты видел, мой белый брат, – обратился он минутой позже к сидящему рядом офицеру, – немало наших ритуальных танцев, а знаешь ли, что ни один не выражает так сильно веры в то, что человек – часть природы, в особенности мира животных, как этот танец Весны. Корни его исходят из веры в общее происхождение человека и зверя.
– Ты открыл для меня много нового, – ответил тот, а про себя подумал: «Случилось большее – ты, никогда не меняющий сурового выражения лица, занял в сердце моем место, предназначенное другу».
– Не знаю, брат мой Сагамор, чем больше взволновал ты меня – своим ли рассказом, чем-то похожим на исповедь, или тем, что доверить его решил именно мне, – чуть слышно проговорил офицер. И то ли показалось ему, что, встретившись со взглядом старого вождя, прочел в нем вопрос, то ли и в самом деле тот хотел о чем-то спросить, да сдержался.
Что касается сына вождя, то он сидел весь этот вечер, слушая отца, не пошевельнув ни одним мускулом. И только когда услышал, что бледнолицый был во время ритуального танца одет в светло-серую шкуру пумы, глаза его, широко открытые на овальном, с тонкими чертами лице, загорелись небывалым огнем. И тут порывистый ветер поднял прядь его длинных волос и скрыл в них устремленный на отца взгляд.
Зоркий Глаз поднял руку. [27]
– О чем хочет спросить сын вождя? – раздался голос Сагамора.
– Мой отец не сказал, что было дальше… не сказал, какое имя получил бледнолицый…
– Когда прошла середина ночи, – заговорил Сагамор, не отвечая на вопрос сына. – закончились танцы, смолкли голоса поющих. От костра поднялся Черная Туча. Его голос звучал твердо, и ветер уносил его далеко в горы:
«Этот бледнолицый был одним из тех, кого мы называем Длинные Ножи. Но сердцем и мыслями он был далек от них. Глаза наши, покрытые мглой, не видели дальше ладони, и мы не сразу признали в нем родственную душу. Хотели его смерти. Но разве орел может ходить по грязи, как цапля? Белый брат с правильным сердцем. Он не мог больше быть с теми, кто лишает нас нашего права на землю, на жизнь и на воздух. Он протянул к нам свою руку… и сегодня он стал чироком…»
«А имя, какое имя ему было дано?»– только пронеслось в голове Зоркого Глаза, как старик сказал:
– Имя он получил достойное его силы и храбрости. И тут, – чуть-чуть помедлив, продолжал он, – снова загремели бубны, множество рук подхватило Зарембу я понесло над головами. Глаза его смотрели с высоты поднятых рук, и, когда наконец опустили его на землю; подошел он к костру и, протянув руки к дыму, простиравшемуся над пылавшим деревом, искупал в нем лицо, плечи, все тело: «Теперь я чирок, кровь моя, сердце мое, все, все будет принадлежать народу, которому отдам свою жизнь…»
Голос старика дрогнул. Дыша порывисто и тяжело, он замолчал. Молчал долго, а потом, оглянувшись, словно хотел убедиться, где и кто с ним, проговорил:
– Этим белым был я, Белая Пума. Хау!
– Уфф! – сорвалось с губ Зоркого Глаза, и он почувствовал, как холодная дрожь пробежала по телу, словно проползли по нему тысячи черных муравьев. Отец сказал «хау», значит, беседа окончена, значит, ни на один вопрос он не ответит больше ни слова. Осторожно поднявшись, как бы боясь стряхнуть вдруг навалившуюся на плечи неимоверную тяжесть, сын вождя, не глядя ни на кого, направился к знакомой, чуть приметной среди скал тропинке и растворился во мраке.
Долго, не отрывая взгляда, в котором читалась грусть и что-то такое, что скорее всего назовешь восхищением, смотрел на своего друга посланник Великого Белого Отца. Не спеша вынул он из кармана своей военной формы трубку, так же не спеша раскурил ее, а потом, не то крякнув, не то вздохнув, поднялся и пошел вслед за молодым индейцем.