Что это: уж не сделка ли со своей совестью?
Стоп! Вот какая мысль ускользнула вчера: не сделка, а укор совести и боль за всех, убивающих бесполезно, когда человек теряет человечность. Из прошлого, из воспоминаний о прошлом идет и все более растет во мне жалость к птицам и животным.
Я вспоминаю.
Была установка руководства общества охотников об уничтожении сорок как вредных птиц, и это обосновывалось якобы наблюдением биологов. И все охотники убивали сорок со спокойной совестью. Была такая установка и об ястребиных птицах. Их тоже убивали. И о волках. Этих уничтожили почти начисто. За волка платили премию в триста рублей (старыми деньгами), а за лапки сороки или коршуна, представленные в общество охотников, то ли пять копеек, то ли пятьдесят – не помню.
Но вдруг, в новой установке, коршун и сорока объявлены полезными птицами, не врагами птиц: уничтожать их запрещено. Строжайший приказ к уничтожению сменился строжайшим наказом к запрещению.
Осталась теперь единственная птица, подлежащая уничтожению, объявленная вне закона, – серая ворона. Она якобы разоряет птичьи гнезда (в чем, впрочем, обвинялась безапелляционно и сорока). Зато никто не отвечает за отравление ядохимикатами птиц степных и лесостепных районов. Спасая леса и поля от вредителей, мы уничтожали птиц, а уничтожая их, губили… леса. Неужели виноватой оказалась серая ворона, извечный санитар и спутник человеческого общества?
Вали на серую ворону! – самое верное, элементарное оправдание виновных в смерти птиц.
Длительные эксперименты со смертью – ужасно. Уже восстают против этого честные ученые биологи и охотники, уже борьба за охрану птиц и лесов идет в международном масштабе.
Поднял ли я в свое время голос против экспериментов со смертью? Нет. И это – укор и моей совести. Как бледно и немощно прозвучал бы мой голос теперь, если бы я сказал задним числом так:
«Спасите серую ворону – отличного санитара местожительства людей, спасите ее от истребления, ибо она помогает очищать от нечистот местность вокруг нас так же, как сатирик очищает общество от духовных нечистот, спасите серую ворону за это самое; пусть она немножко воровка птичьих яиц, но на то и серая ворона, чтобы птицы умели строить гнезда; спасите эту колготную насмешницу, единственную птицу, обладающую наглостью наивности настолько, что она в глаза человеку может так и ляпнуть с дерева: „Ка-ар-р!“ (уходи, дурак!), а только вы отошли, слетит вниз и, насмешливо покрякивая, примется вновь уплетать тухлый кусок мяса, который ни одна собака в рот не возьмет. Спасите серую ворону – сатирика птичьего мира! Не бойтесь ее. Посмотрите, как маленькие ласточки дружно клюют ее и прогоняют оттуда, где и без нее чистота, а она улетает от них, ехидненько покаркивая, туда, где пахнет тухлым. Спасите серую ворону!»
Действительно, получилось бы и немощно, и бездоказательно. Но так пусть и остается такое в той тетрадке о Биме. Сейчас прямо и напишу на обложке: «Бим».
Здесь все будет только для самого себя. Ведь записки я начал ради спасения чести Бима, виновного в своем рождении, но они разрастаются все больше, и уже обо всем том, что связано не только с Бимом, но и со мной. Никто их, видимо, не напечатает, да и кому интересно читать «о собаке, о себе»? Никому. Так и хочется написать словами Кольцова:
…А Бим лежит и днем – наработался, дружище, нахватался целительных запахов желтого леса.
Ах, желтый лес, желтый лес! Вот вам и кусочек счастья, вот вам и место для раздумий. В осеннем солнечном лесу человек становится чище.
На облаве в Волчьем яру
– Признал, признал. Молодец, хорошо, хорошо. – Потрепал по голове и сказал уверенно и четко: – Сидеть!
Бим исполнил приказание – сел, в нетерпении перебирая лапами. И слушал, и смотрел неотрывно.
И слушал, и смотрел неотрывно.
Хозяин и гость пожали руки, встретившись добрыми глазами. «Отлично!» – сказал Бим, взвизгнув.
– Умный пес, – сказал гость, бросив взгляд на Бима.
– Хороший Бим, лучше не надо! – подтвердил Иван Иваныч. Вот так они поговорили втроем немного, и гость охотник достал из кармана бумагу, разложил ее, стал водить по ней пальцем и говорить:
– Вот тут… тут, в самой гущине Волчьего яра. Сам подвывал… Пятеро откликнулись: три прибылых, два матерых. Одного перевидел. Ну и во-олк!
Бим знал слова хозяина на поиске: «Тут, тут, тут и тут». И насторожился. Но когда было сказано «во-олк!», он расширил глаза: это тот жуткий запах лесной собаки, запах, которого испугался когда-то Бим, запах, о котором хозяин тогда устрашающе повторял, показывая след: «Волк! Это волк, Бим». Вот теперь и охотник сказал тоже так: «Ну и во-олк!»
Гость ушел, попрощавшись с Бимом.
Иван Иваныч сел заряжать патроны, закладывая крупные горошины свинца и пересыпая их картофельной мукой.
Ночью Бим спал беспокойно.
А задолго до рассвета они вышли с ружьем на улицу и стали на углу. Вскоре подъехал большой автомобиль, загруженный охотниками. Они сидели в крытом кузове на скамейках, сидели тихо и торжественно. Иван Иваныч сначала подсадил Бима, потом и сам влез в шалаш. Вчерашний охотник сказал Ивану Иванычу:
– Э-э, нет! Зачем же Бима с собой!
– Собак не должно быть на облаве. Снять! – строго сказал кто-то. – Голос подаст – и пропала облава.
– Бим не подаст голоса, – будто оправдываясь, говорил Иван Иваныч. – Не гончак же он.
Ему возражали одновременно несколько человек, но кончилось тем, что вчерашний гость сказал:
– Ладно. С Бимом поставлю в запасную. Есть место, Иван Иваныч: было так, что волк прорывался там через флажки, по протоке.
Бим догадался, что его не хотят брать. Он тоже уговаривал соседей, но в темноте этого никто не понял. И все же автомобиль тронулся.
Уже солнце взошло, когда остановились у кордона знакомого лесника. Вышли все тихо, без единого слова, как и Бим. Потом долго шли гуськом вдоль опушки. Никто не курил, не кашлял, не стукнул даже сапогом о сапог, ступая по-собачьи: тут все знали – куда, кто и зачем. Не знал только один Бим, но он тоже шел тенью след в след за хозяином. Тот на ходу притронулся к уху Бима: хорошо, дескать, хорошо, Бим.
Впереди всех, главным, шел вчерашний гость – охотник. И вот он поднял руку – все остановились. Трое передних ушли в лес еще тише, по-кошачьи, и вскоре вернулись. Теперь главный поднял вверх фуражку и отмахнул ею вперед. По этому знаку половина охотников пошла за ним, в том числе, позади прочих, Иван Иваныч и Бим. Так что Бим шел последним; тише его никто не мог передвигаться, но, несмотря на это, Иван Иваныч взял его на поводок.
По безмолвной команде главного первый, идущий за ним, стал за куст и замер. Вскоре так же замер у дубняка второй, потом третий, и так поодиночке все заняли свои номера. Остались около главного Иван Иваныч и Бим. Они шли еще осторожнее, чем раньше. Теперь Бим увидел, что сбоку их пути протянут шнур, а на нем не шевелясь висели куски материи, похожей на огонь. Но наконец главный поставил их вдвоем, а сам ушел назад.
Бим чутким ухом все-таки слышал его шаги, хотя людям казалось, что их никто не слышит. Бим уловил, что главный провел и остальных охотников, но так далеко, что, по мере удаления, даже Бим уже не различал шороха.
И наступила тишина. Настороженная, тревожная тишина леса. Бим это чувствовал и по тому, как хозяин замер, как у него дрогнуло колено, как он беззвучно открыл ружье, вложил патроны, закрыл и снова застыл в напряжении.
Они стояли под прикрытием куста орешника сбоку промоины, заросшей густым терником.