Посыпались первые крупные как горошины капли дождя. Сильные косые струи догнали меня уже в поле. Летний дождь показалсяхолодным. Мокрое платье путалось между ног, сандалики скользили, попадая в лужи. В темноте я не могла найти тропинку и побежала напрямик. Ветер трепал колосья и стелил по земле. Они стегали меня по лицу. В очередной раз, упав, я подумала: «Может не вставать? А мама?». Цепляясь за стебли, кое-как поднялась, и опять побежала, спотыкаясь и запутываясь в сорняках. Стебли повилики вязали ноги.
Вдруг прямо над головой вспыхнула молния, и жуткий удар грома сбил меня с ног. Вспышки следовали одна за другой, громы разламывали небо на кусочки. Терпеть такое не было сил. Я заткнула уши пальцами и закрыла глаза. Попыталась идти, но меня зашатало из стороны в сторону. Я не могла сохранить равновесие. Открыла глаза и вновь пошла. Наконец поле закончилось. Вот и луг. Побежала уверенней. Плети черники опутывали и царапали ноги, оставляя противные маленькие колючие занозы.
Новая вспышка высветила далекие крыши домов. Я шла к ним бездумно, не ощущая холода, не замечая дрожи и стекающих по лицу струй, и только считала: один, два, три …, сто…, двести….
Вошла в посадки. Ветер там был меньше, но от шума ветвей и треска сучьев – много страшнее. Остановилась. Глаза привыкли к темноте. Я различала рядом стоящие деревья, а дальше – сплошная черная темень. «Тропинку не найду», – поняла я. И сразу сделалось холодно. Громко застучали зубы. Села на пенек и заплакала. И себя было жалко, и маму.
Вдруг при очередной вспышке молнии увидела надломленное дерево, на котором мы играли с Олей. Обрадовалась. Оно же пересекает тропинку! На ощупь двинулась к нему. Ветки молодых елок и кустов царапали лицо. Добралась. Разулась, чтобы лучше чувствовать землю, и не потерять спасительную тропинку. После каждой вспышки молнии темнело в глазах, и я снова долго привыкала к темноте. Лесок маленький. Но мне показалось, что я шла целую вечность.
Впереди мелькнул неяркий свет. То был свет в окошке крайней хаты. Куда меня занесло! Мой дом посередине села. Теперь страх в сто раз уменьшился. Еще вчера я в уборную ночью боялась пойти, а сейчас чужая улица не казалась такой уж страшной. Только ноги разъезжались в липкой грязи, и спотыкалась на колдобинах. Наконец, родной дом. Света в окне нет. Значит, мама еще не пришла с работы. Вбежала на крыльцо. Дверь закрыта щепкой. Я ее сама утром вставила. Совсем успокоилась. Нырнула в пятиведерную бочку с водой, выполоскалась вместе с одеждой и обувью. В спальне переоделась в сухую одежду и залезла в постель под два одеяла. Я не слышала, как пришла мама. Измученная, но довольная тем, что не заставила ее волноваться, уснула мертвецким сном. И голод не помешал.
Теперь я понимаю слова бабушки: «Сон милее всего».
А Олю с тех пор старалась избегать. Много еще она мне мелких гадостей делала. И что самое обидное – ни за что и сознательно. Видно такая у нее натура, характер пакостный».
ЦАРСТВО-ГОСУДАРСТВО
У нас два палисадника: один перед хатой, второй перед сараем. А между ними плетень и калитка. В первом палисаднике растут ноготки, георгины, настурция, а второй – зарос «елочками». Это цветы такие с высокими тонкими стеблями, листьями похожими на укроп и нарядными цветками. Здесь любимое место игры для меня и моих друзей. Мы связываем головки цветов, и получаются куполообразные шалаши. Внутри «комнат» цветы приминаем. Уютнее и красивее шатров не бывает! Там мы «живем», ходим друг к другу в гости и беспрерывно болтаем.
А сегодня в первый раз к нам пришли Света и Азарий с Красной улицы. Им по десять лет.
– Мне весело живется. У нас в семье четыре сестренки. А папа валенки валяет. Котлеты каждую субботу готовим, – сообщила им о себе по случаю первого знакомства моя соседка Зоя.
Подружки сглотнули слюну.
– Мой папа – сундук золота, так мама говорит, – добавила ее сестренка Нина.
– А меня папа очень любит. И я его, – сказала новенькая Света Канн. – У нас раньше велик был. Мама не разрешала меня на раму сажать. А папа все равно взял меня с собой. А тут лошадь на дороге. Папа вильнул и задел за угол дома, но успел соскочить и меня подхватить. «А ведь мама права была, могли упасть», – подумала я тогда. И вот я мучалась, не зная, как поступить. Сказать маме, значит донести на папу и мама его поругает. Жалко папу. И утаить не могу, я обязана говорить всю правду. И так тяжело мне было. Все-таки я решила маме сказать. «А мы все-таки не упали, чуть не упали», – говорю я. А папа мне моргает, чтобы молчала. А когда мама заругалась, мне так жалко папу стало, что до сих пор не знаю, права ли я была. Три года мне тогда было.
Я очень люблю папу. Он герой и все может. Когда я у него на руках – это самое надежное. Папа – это все! Лучше никого не бывает на свете. Явсе время кручусь около папы, чтобы он ни делал. Каждое утро я спокойно лежу в кроватке, и смотрю, как он надевает гимнастерку и ремни. Почему-то я всегда просыпаюсь, когда он собирается на работу. Маму никогда не будит. Сам завтрак готовит. И обязательно ко мне подходит. Рукой тронет и уходит. А мне так хорошо после этого! И я опять засыпаю, потому что мне больше ничего не надо от него. А с работы всегда с гостинцем возвращается: то сухарик, то конфетку приносит.
Когда мне было еще только два года, к нам бабушка-кореянка приехала. Помню, примеряла мама новые блузки. Выбирала. Бабушка ворчит – «дорого». А папа говорит: «Бери все». Бабушка опять ворчит. А я хожу между ними и переживаю. Сказать ничего не могу, тычусь то к одной в коленки, то к другой. Хочу их помирить. Бабушка начинает ругать маму, что не так меня воспитывает. А я думаю: «Я вырасту хорошая. Ничего, ты бабушка, не понимаешь».
А потом папу, не знаю за что, посадили в тюрьму в нашем городе. Мы жили в бараке, и вместе с мамой ходили пешком к нему на свидания. Я очень уставала, но не плакала. А когда его из тюрьмы на допросы водили, мы всегда шли рядом, а конвой сзади и спереди. Я иду, иду, а потом вдруг как схвачу папу за руку, а сама рассуждаю: «Я маленькая, мне ничего не сделают». Меня оттолкнут, и мы опять рядом идем. Маме не давали свиданий. Мы садились неподалеку, где папу допрашивали, и ждали. Я раз подошла к двери и слушаю. О чем говорят, не пойму. Но голос у папы спокойный, и я тоже успокоилась. Когда кто-то открыл дверь, я вскочила в комнату и влезла к нему на колени. Он прижал меня к себе. Меня тут же отправили за дверь. Но я все равно была довольна. И маме сказала, что у папы на коленках посидела. А потом его на работу водили. Все кирпичи таскали, а я, что бы ни делала, с чем бы ни возилась, смотрела каждую секунду вниз. Сердечко ныло, а я все ждала, когда папа снизу пойдет. Каждый день, каждый час о нем думала и никому об этом не говорила, даже маленькой сестренке. Так было целый год. Мне уже четыре года исполнилось. А в тот день вдруг через забор увидела папину голову и как спрыгну с высокого крыльца, как закричу: «Папа!». А он в форме, шинель на одной руке, сушечки на веревочке и плитка ирисок в другой. Я сушки беру, а сама радуюсь: «У тебя же денег не было в тюрьме. И все-таки ты купил». И мне так жалко его стало, и так заныло в груди от любви к нему! Он сел и с мамой завел серьезный разговор про то, что чист, что документ из Москвы пришел, что невиновен. А для меня главное, что папа дома. И сразу вся боль прошла. Может быть, бог пожалел мое детское ожидание, и моя любовь спасла его? Мне так кажется. Летчиком он больше не был и очень переживал. У меня еще братик появился.