ПРИНЦЕССА
У подружки Лили в каком-то журнале я увидела моды девятнадцатого века. Понравились. Решила сшить себе на скорую руку что-либо подобное. Из старья, конечно. С юбкой проблем не возникло. Она получилась невообразимых размеров, многоцветная, на тройных кольцах из ореховых прутьев! А вот черной тесьмы на блузку я не нашла. Попросила у бабушки суровые нитки, сплела из них косу, натерла строительной смолой и выполнила шнуровку на груди, как было показано на рисунке. В моем наряде преобладали красно-оранжевые цвета. Когда я мелькала в нем по комнате, всем казалось, будто пламя то вспыхивало, то погасало.
Отец подтрунивал надо мной: «Глазам своим не верю! Новая Семирамида! Что за легкомысленный наряд?… Удобная тряпка для мытья пола. Большая. Что за чепец у тебя на голове?» Я не реагировала на его иронию. Главное, что мне приятно ходить в нем по дому, представляя себя девушкой того, заманчивого, красивого века. В голове проносилось: «…Перед ее взором взметнулись голубые стены великолепного дворца, заиграла музыка. Вальс, вальс, вальс!… Прозрачный плащ сползал с плеч…. Миллион улыбок!» И все такое прочее….
– Ты неотразимая, неподражаемая! – оценил мой наряд брат.
– То есть никто не захочет тебе подражать, – в обычном, при разговоре со мной, слегка язвительном тоне уточнил отец.
– Значит, буду единственная и неповторимая, – весело отозвалась я, высоко подняла голову и, как могла, грациозно продефилировала по комнате, чтобы все вдоволь успели наглядеться и повосхищаться.
И только после «показа мод» медленно и с достоинством удалилась на кухню.
– Ты в нем полы собираешься мыть или танцевать? – услышала я вслед насмешливый голос.
Я на минуту остановилась, насупилась и стала демонстративно изучать сонную муху, застрявшую между стеклами двойной рамы. «Нюни распускаю? Мне от этого легче? Как же! Не заведусь. Перебьется! » – быстро взяла я себя в руки и обернулась.
– Вымою посуду и начну танцевать, – беспечно и невозмутимо заявила я, потому что была довольна собой, своим платьем и ролью неловкой, неуверенной и все же сказочной принцессы, пусть даже Золушки.
Ехидная улыбочка вмиг сползла с тонких губ отца. Он скривился, словно лягушку проглотил, потом лицо опять сделалось непроницаемым, равнодушным, мертвым. Не удалось ему сорвать на мне злость и направить мои чувства в меланхолическое русло. Смутное недовольство еще немного томило меня, но я преодолела все свои отрицательные эмоции. Теперь уже ничто больше не могло испортить моего лучезарного настроения!
Покрутилась перед бабушкой. Ей платье понравилось.
– Красиво раньше люди жили! – воскликнула я беззаботно.
– Не все, – усмехнулась бабушка.
– А о чем вы мечтали в молодости? – безоблачно спросила я.
– Чтобы голода не было, войны, чтобы любимый человек был рядом. Трудно мечтать о нарядах, когда мешок с картошкой к земле пригибает. Рада бы в царицы, да ботинки дырявые, – с доброй усмешкой вразумила меня бабушка.
Я сконфузилась, осознав свое бездумное наивное заблуждение, и досадливо умолкла.
Вечером, снимая платье, обнаружила на груди желто-коричневые пятна. Попробовала оттереть. Не получилось. «Раз смола не отмылась с мылом, значит, постель не запачкаю», – подумала я и спокойно легла спать.
Утром вышла на кухню умываться как обычно в трусах и майке. Мать встретила меня испуганным взглядом. В нем дрожал не просто страх, а какой-то особенный, выворачивающий наизнанку ужас! Она вскочила с табуретки и, не сняв с рук прилипшего теста, втолкнула меня в зал.
Торопливо протираю кулаками глаза, настраиваюсь на длинную лекцию и лихорадочно пытаюсь сообразить, чего же такого, по мнению матери, я натворила?
– Что это у тебя? – рьяно начала она допрос, вперив в меня острый проницательный жесткий взгляд.
Я внутренне съежилась и понуро ответила, не видя причин для столь сильного раздражения:
– Пятна.
– Давно они у тебя? – захлебываясь обуревавшими чувствами, тихо, сквозь сжатые зубы произнесла мать.
В поисках защитных вариантов сначала немыслимая чушь пронеслась в моей вялой после сна голове. Потом как дробинка в пустой коробке тупо застучала в висках единственная мыслишка: “Какие еще непонятные изощренные (как говорит сестра Люся) пакости не применет сейчас свалить на меня мать?” В данную минуту, разумеется, я пеклась только о себе. Мое лицо приняло такой вид, будто я хотела извиниться за все свое проживание в этом доме, будто я своим отчаянием пыталась искупить перед матерью страшную вину. (Я постоянно чувствовала себя ребенком, пролившим чернила на белую праздничную скатерть. А тут такая ярость в глазах матери!) Поэтому я с очень вежливым заученным выражением испуганно ответила:
– Пятна с вчерашнего вечера.
– Как это случилось?
Голос матери при этом вздрогнул.
– Я не знала, что останутся следы, – бестолково пробормотала я первое, что пришло в голову, сквозь нервную дрожь, пытаясь собрать все слова воедино, чтобы сформулировать разумное объяснение.
– Тебе больно? – ласково-зловещим тоном неумолимо продолжала допрашивать мать.
А в глазах смесь тоски, горькое ожидание.
Вопрос застал меня врасплох.
– Нет, – недоуменно ответила я, опять не поняв, к чему она клонит.
– А еще где-нибудь есть следы? – гневно выдохнула мать, указывая на юбку.
Лицо ее побелело. Оно-то и не позволяло мне перейти определенную черту, я не могла грубить. Не было ни желания, ни решимости возражать. «Ни к селу, ни к городу ее расспросы. Чего насела? Не боюсь ее. Хуже первого детдома не бывает. Пережила его и тут выдержу…. По-видимому, дело дрянь, раз она так изводится и меня тиранит», – с тихим отчаянием думала я, настраиваясь на длительный, мучительный словесный поток.
Мать резким окриком привела меня в чувство.
– Юбка чистая. Да и чего ее жалеть? Она же старая, – испуганно вскинулась я и взъерошено насторожилась.
Наверное, я брякнула что-то неуместное. Мать окинула меня оценивающим пристальным взглядом и, прищурившись, жестко с угрозой потребовала:
– Чего столбом стоишь? Изволь разговаривать. Ваньку валяешь? Не отпирайся, не юли! Садись и рассказывай, как все происходило.
Я вялым движением взяла со стула блузку и обреченным голосом объяснила, зачем смолила нитки, а затем провела шнуровкой по ладони, оставив широкий коричневый след. Возникла первобытная тишина. Время остановилось. Мать в стопоре. Ее бледное лицо на моих глазах превратилось в пунцовое, и она, ничего не говоря, выскочила из комнаты. Я поняла, что меня хотели ругать не за то, что запачкалась смолой. А за что тогда?
В голове наступило некоторое облегчение. А душу будто сухим сучковатым бревном процарапали. “Заморочила мне голову. Какая ерунда ей померещилась? Какие катаклизмы почудились? Как обухом по голове вопросами стучала. Страху попусту набралась! Невдомек мне: это случилось из-за моего прискорбного дремучего невежества или из-за ее нервов? Господи, подскажи, вразуми меня! Вдобавок ухитрилась с утра настроение испортить мне своим бредом. Досадно”, – раздраженно размышляла я, не рискуя пока выходить из зала. Боялась снова невзначай попасть под горячую руку и навлечь на себя незаслуженный гнев.
Волнение схлынуло. Мысли пульсировали равнодушно. Я вспомнила, как в детдоме тоже не понимала, зачем воспитатели снимали детям штанишки, мазали попу йодом и стегали их крапивой или лозинами только за то, что они спали по двое. «За что наказывают? Может, им холодно или их пугают ужасные сны?» – думала я тогда. А сама всегда спала, свернувшись калачиком, укрывшись с головой.