") Между прочим, именно эти прекрасные качества (включая и самое характерное для него - то, что он никого не презирает, способен, в отличие от Кристофера, общаться и с шофером, и с оборванным монахом, и с заключенными) помогают ему внутренне принять систему, с которой он столкнулся в Китае.
Но аналогии с Евангелиями этим не исчерпываются. Рассказчик - достойный сочувствия простак, возомнивший себя новым Христом или просто повторяющий в гротескно искаженном виде - земной путь Христа накануне приближающегося конца старой цивилизации. На это как будто намекает целый ряд не очень заметных при беглом чтении деталей романа, да и сам повествовательный стиль книги.
Прежде всего, герой попадает в Иран (побывав прежде в Египте, в Синайской пустыне) благодаря деньгам своего бывшего любовника Кристофера (чье имя означает "Несущий Христа"). В лице Маврокордато, возможно, он встречается с ипостасью сатаны, Мефистофелем (о чем говорят необычайно волосатые ноги румына, его черная или ежевичного цвета одежда, странная тень в виде темного насекомого, возникающая у него за спиной, звучащая в его присутствии песня "Цирк смерти уже приближается...", криво висящие в его доме акварели Блаллы Халлмана, художника, чье творчество проникнуто мотивами смерти, его увлечение алхимией и пр.). Маврокордато советует герою совершить паломничество на Тибет, чтобы искупить его - героя - собственные грехи и грехи человечества, и рассказчик бездумно, безвольно ему подчиняется - что и становится поворотным пунктом в его судьбе. В трех эпизодах романа при желании можно усмотреть параллели с евангельскими рассказами об искушении Христа, только герой все три раза этим искушениям поддается: он разделяет с Маврокордато его трапезу, состоящую из странной темной пищи; он поднимается с Маврокордато на крышу высокого здания и на обратном пути чуть не срывается вниз; когда он достигает вершины плато, по дороге к горе Кайлаш, перед ним развертывается "панорама во всю ширь горизонта" (все царства земли?); эта панорама напоминает Мордор (страну зла в толкиеновском эпосе).
Рассказчик купается в горном озере, как бы совершая крещение ("Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым"), однако это озеро лишено всякой жизни. Дующий над озером ветер и ледяная свастика на склоне горы - символы Святого Духа (почему это так - объясняется, например, в книге Романа Багдасарова "Свастика: священный символ", М., 2001). После купания странствующий монах называет рассказчика "бодисатвой", то есть, в переводе на местную систему представлений, "спасителем". После первого обхода горы рассказчик встречает двенадцать паломников (двенадцать апостолов?), которые тоже видят в нем "бодисатву", и повторяет обход горы уже вместе с ними. Кстати, при встрече с героем, едва успев его как следует рассмотреть, паломники "запели евангельским хором". Обойдя еще раз вокруг горы, паломники и рассказчик устраивают совместную трапезу. Когда их окружают китайские солдаты, двое паломников пытаются защитить, заслонить собой рассказчика, как пытался защитить Христа Петр. В пересыльном лагере допрашивающая рассказчика женщина кричит на него, плюет ему в лицо и бьет по щекам. В трудовом лагере рассказчик выполняет бессмысленную работу, перекапывая лопатой лишенную влаги землю. Это напоминает слова из проповеди Иоанна Крестителя о грядущем Христе: "Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу..." (Мф.: 3:12). Во всех перечисленных эпизодах внешняя канва как-то связана с евангельскими текстами, но содержание - благодать отсутствует. Последние страницы романа совсем уж жутко перекликаются с евангельскими рассказами о том, как Христос накормил несколько тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами.
Рассказчик, его друг Лю и еще один заключенный добывают опарышей, размалывают их в ступке вместе с шестью малосъедобными клецками и таким образом обеспечивают необходимым для выживания протеином всех заключенных своего барака. Кончается эта история тем, что уголовники, затеяв драку из-за питательной кашицы, зверски убивают кроткого Лю. Самого рассказчика, скорее всего, ждет смерть от лучевой болезни или от голода.
Между прочим, в стихотворении Хафиза Ширази, который рассказчик цитирует в самом начале романа, не только содержатся туманные намеки на трагические перипетии, его - рассказчика - ожидающие, но и высказывается определенное отношение к религии:
Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.
Мне любовь казалось легкой, да беда все прибывала.
Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?
Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала.
Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:
"В путь увязывай поклажу!" Я внимал: судьба взывала.
На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил
Старый маг, обретший опыт переправы и привала.
Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,
Без поклаж идущих брегом над игрой седого вала.
Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:
Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?
Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,
Все отринь - иного мира хоть бы не существовало.
Критик Эльке Хайденрайх, которую я уже цитировала, отчасти, видимо, права, когда утверждает, что ""1979" есть роман о декадансе - о декадансе западного потребительского общества и восточных (почему только восточных? Т. Б.) учений о спасении, декадансе лагерей и декадансе вечеринок с наркотиками". Но мне кажется, что основная тема романа - поиски идентичности, чего-то такого, чем можно было бы заполнить свою внутреннюю пустоту. Одна из самых ярких метафор в "1979" - сравнение человека с улиткой, вслепую ползающей вокруг пустого центра; и в "Tristesse Royale" имеются похожие слова: "Каков "Адлон", в точности таков и весь мир. Снаружи отлично вычищен, с золотой каймой... а за этим фасадом - пустотелый" (цит. по: Ralph Hauselle, Alles so schon bunt hier...). В этом контексте второй эпиграф к роману можно понять как своего рода гефсиманскую молитву "брошенного" в мир (в хайдеггеровском смысле) обычного современного человека. Несколько раз, в самые критические для героя моменты, в книге всплывает мотив "дурной зелени", отсылающий к эпиграфу (где слово "зеленый" намекает на головокружение или тошноту): в зеленый цвет выкрашены стены страшной больницы, где умирает Кристофер; и стены кафе, подземный ход из которого ведет в дом Маврокордато; после ареста на героя надевают тюремную одежду "цвета речной тины"; в лагере его заставляют "добровольно" сдавать кровь в медицинском кабинете со светло-зелеными стенами. И несколько раз, подобно рефрену, звучат почти одинаковые фразы:
1) "Что такое жизнь? И как ее улучшить?" (спрашивает себя рассказчик после смерти Кристофера);
2) "Мы исправимся", - сказал он (немецкий вице-консул в Тегеране. Т. Б.). - "Да". - "Мы исправим себя";
3) замечание, что Лю "хотел улучшить самого себя и порядки в лагере";
4) наконец, ужасные заключительные слова романа: "Я исправил себя. Я никогда не ел человеческого мяса".
Мне кажется, совсем не случайно Ральф Герстенберг, рецензируя пьесу "Tristesse Royale" (DeutschlandRadio Berlin, Manuscript vom 26. l .2000, Internet), отмечает наличие в ней "экзистенциалистского пафоса" (выраженного, как он считает, в духе Эрнста Юнгера). Экзистенциалистеким мотивом, остающимся без ответа вопросом об осмысленности или бессмысленности человеческой жизни, проникнуты и "Faserland", и "1979" - именно присутствие этого мотива делает оба романа такими печальными.