Память не сохранила подробностей этих нескончаемо долгих часов. Помню только, что между хлесткими холодными ливнями нас немилосердно жгло и слепило яркое солнце. Медные спины гребцов почернели; от соли и ультрафиолета у нас на коже вздулись волдыри. Только длинные волосы спасли меня и Лив от солнечного удара. Помню фырканье стаи блестящих черных дельфинов, которые резвились вокруг лодки, пока нас не разлучил очередной бурлящий гребень. Дельфины остались позади, мы продолжали мчаться вперед.
Вперед и вперед… Близился вечер. Наш путь заметно увеличивался из-за бесчисленных водяных гор, через которые надо было переваливать. Сквозь дремоту я услышал возглас Иоане:
— Мотане!
На севере показался крохотный необитаемый островок. Шкипер изменил курс. Нам надо было пройти западнее Мотане.
Загорелые спины стали двигаться живее. Видно, и гребцы справились с дремотой, которая, однако, не мешала им следить за тем, чтобы на длинную рею не обрушился удар падающего гребня.
Обстановка изменилась. Далеко на севере, словно спина кита, торчала над водой столовая гора Мотане. Мы видели ее всякий раз, когда шлюпку поднимал высокий гребень. Нас по-прежнему бросало вверх-вниз, но теперь появился ориентир. Хоть бы Лив открыла глаза…
Через некоторое время слева от Мотане возникли смутные очертания Тахуаты. Зелеными пятнами сквозь мглу просвечивали не те леса, не то долины на склонах голубеющих гор. Остров был подобен миражу, который никак не хотел приближаться. Да нам и впрямь еще предстоял долгий путь. Хотя вершины Тахуаты уступают высшим точкам Фату-Хивы, все же они поднимаются на тысячу метров над уровнем моря, их видно издалека.
Наконец на севере показался Хива-Оа. Заметив на горизонте между Мотане и Тахуатой длинную серо-зеленую гряду, я крикнул Лив, что наша цель видна, но она меня не слышала.
День подходил к концу, а впереди нас ждал самый опасный участок. Наши спутники знали, что в узкий просвет между Тахуатой и Хива-Оа протискивается океанское течение. Наткнувшись на первое препятствие на своем пути от Южной Америки, могучее Перуанское течение здесь ускоряло ход, и по обе стороны пролива вода буквально кипела от беспорядочно мечущихся отраженных волн.
Нам предстояло пробиваться сквозь эту свистопляску. Вилли признался, что в такую погоду не хотелось бы форсировать эту опасную полосу, и спросил Иоане, нельзя ли придумать что-нибудь другое. Но другого пути не было. Единственное, что мог сделать наш шкипер, — держаться в проливе возможно восточнее. Чем ближе к берегу Тахуаты, тем опаснее волны. Это был второй урок, преподанный мне океаном. Все этнографы считали, что первобытный человек мог плавать исключительно вдоль берегов островов и континентов. Мой собственный опыт впоследствии подтвердил, что на малых судах лучше держаться подальше от коварного берега.
Мы с ходу врезались в кипящие буруны. Иоане напряг все нервы, все мышцы, словно пума, приготовившаяся к прыжку. Все зависело от его искусства.
Далеко впереди слева протянулся длинный мыс на подступах к самой большой на Хива-Оа долине Атуана, где располагалась своего рода столица южной части Маркизского архипелага. Только долина Таиохаэ на острове Нуку-Хива на севере могла соперничать с ней. Мы знали, что в Атуане живет двести-триста полинезийцев. Некогда тут находилась резиденция французского губернатора; именно здесь поток унес статуи Тукопаны и его дочери. Глядя на открывшуюся за мысом долину, я подумал о том, что она была последним прибежищем Поля Гогена. Где-то там на холме расположена его могила. Рядом со мной в пляшущей шлюпке лежало его ружье. Волны так нещадно трепали нас, что я поспешил привязать наше скудное имущество к банке на случай, если лодка опрокинется.
Черные тучи и темные скалы заслонили вечернее солнце, когда мы поровнялись с мысом у входа в залив. Скалы служили ширмой, преграждающей путь на запад неутомимому восточному пассату, а вместе с ним и высоким волнам, чьи гребни мы срезали. У подножия скал, словно пламя и дым лесного пожара, бушевали белые каскады и фонтаны.
Мокрые до костей, измотанные борьбой с волнами, окоченевшие от соли и солнца, мы пробились сквозь высокие буруны и стали готовиться к долгожданной и рискованной высадке на берег. Волнение и в заливе было достаточно сильным, и хриплые возгласы смешались с ревом прибоя, когда мы развернулись курсом на берег и настало время убирать парус и мачту.
Перед нами простирался черный песчаный пляж Атуаны. Но хотя плавание было почти завершено, мы не почувствовали облегчения, видя и слыша отделявшую нас от суши чертову мельницу. Ветер и волны со стороны бушующего океана штурмовали незащищенный берег. В отличие от Фату-Хивы здесь нам пред— стояло высаживаться на наветренной стороне. Пройдя от Южной Америки семь тысяч километров, накат финишировал на отмели в глубине залива.
Восемь гребцов-крепышей приготовились к последнему броску. Иоане правил прямо в центр пляжа. На сотни метров протянулась от берега отмель. Могучие, неудержимые волны одна за другой вставали на дыбы, и, хотя нам были видны только их пологие задние скаты, мы отлично представляли себе высоченные стены, которые рушились вниз и наваливались на берег. Клочья пены и ритмичный гул были достаточно красноречивы. Белые каскады, взлетая вверх, закрывали черный песок и захлестывали траву под кокосовыми пальмами. Было еще достаточно светло, и мы различили кучку островитян, которые пришли на берег полюбоваться разгулом стихии.
Лив очнулась, но смотрела на прибой тупо и равнодушно, словно он нас не касался. Гребцы сидели наготове, прислушиваясь к командам Иоане. Жертвы морской болезни взялись вдвоем за одно весло. Раз за разом подкрадывались мы к полосе прибоя, но волна за кормой почему-то не устраивала шкипера, гребцы табанили изо всех сил, и корма взмывала в воздух, напоминая хвост морской птицы.
Сжавшись в комок, с искаженным гримасой лицом, Иоане выкрикивал команды так, что голос срывался. Он пристально следил за каждым веслом, был весь заряжен на борьбу, точно спринтер на старте. Все глаза были устремлены на него — руководителя, облеченного диктаторскими полномочиями. Сейчас он думал за всех.
Наконец явилась нужная волна. Как только она подступила к корме, Иоане завопил:
— Навались! Навались! Навались!
Тотчас заскрипели уключины, смуглые парни с блестящими от возбуждения глазами гребли, как одержимые.
Мы шли на гребне могучего вала. Впереди — отмель и бушующий прибой, сзади — череда волн. В аду посередине — мы. Лив и я вцепились изо всех сил в планшир качающейся шлюпки.
Внезапно у двух парней, объединивших свои усилия, вырвалось из рук весло, и они плюхнулись спиной на бананы на дне лодки.
Иоане яростно заорал что-то, Вилли одним прыжком перемахнул через нас и поймал взбунтовавшееся весло.
Поздно. Шлюпку развернуло боком, и руль в руках Иоане беспомощно болтался в воздухе. В ту же минуту гребцы, бросив весла, проворно вскочили на планшир и дружно нырнули в воду.
Я подхватил Лив, и вместе с Вилли мы выпрыгнули за борт в тот самый момент, когда лодка встала на дыбы.
Нет, я не своим ходом добрался до берега.
Меня вертело и крутило в бурлящих каскадах, пока я внезапно не понял, что сижу на отмели рядом с Лив. А с моря уже наступала могучая водяная стена, чтобы увлечь нас обратно, и откат поволок нас ей навстречу. Взявшись за руки, мы побежали, одолевая сопротивление встречного потока, и выскочили на траву, на безопасное место.
Между тем среди кипящего прибоя наши спутники цеплялись, словно муравьи, за опрокинутую лодку. Они не собирались отдавать ее океану, и, хотя их снова и снова накрывало с головой, не ослабляли хватки. Плывя скорее под водой, чем по воде, они доставили на берег мешки и чемоданы, затем перевернули лодку и, полузатопленную, вытащили на песок. На всякий случай шлюпку отнесли под самые пальмы, подальше от воды.
Море учтиво доставило на берег весла, фрукты, несколько соломенных шляп и прочую мелочь.
Мы все-таки достигли Хива-Оа.
На Хива-Оа
От угольно-черного пляжа в глубь долины вела покрытая непритоптанной влажной травой широкая тропа. Словно мы восстали из гроба и ступили на разостланный среди колоннады из кокосовых пальм мягкий храмовый ковер. Возвращенные к жизни, мы с благоговением и радостью ощущали под ногами надежную твердь.
Миновав зеленый храм, мы увидели домик, один-единственный. Здесь, обитал радиотелеграфист. Рядом с домом раскинулась основательно вытоптанная поляна, в обоих концах которой стояли столбы с перекладиной. Похоже на футбольное поле. Сразу видно, что мы вернулись к цивилизации.
Отрыв от природы сказывался и в поведении островитян, которые невозмутимо наблюдали нашу высадку, стоя на траве под пальмами. Право же, не совсем обычная высадка, а им хоть бы что, стоят, широко расставив ноги, шляпы набекрень, во рту болтается сигарета.
Итак, Хива-Оа. Долина Атуана. Главный пункт захода для немногих яхт, навещающих этот уединенный уголок Тихого океана. Да и пароходы редко показывались здесь. Маркизские острова лежали далеко от всех морских путей, к тому же кругосветных мореплавателей, которых тогда было куда меньше, отпугивало отсутствие гаваней. И ведь без разрешения властей тут можно было задерживаться не больше чем на сутки. Чаще сюда заходили торговые шхуны с Таити. Они бросали якорь в каменистой бухте за мысом к востоку от песчаного пляжа.
Вряд ли до нас какая-нибудь чета прибывала в Атуану кувырком, но вообще-то здесь явно привыкли к заморским гостям. Зеваки наметанным взглядом оценили меня и Лив. Они знали белых и делили их на три четко разграниченных категории: чиновники в мундирах, которых надлежало почитать, туристы, над которыми они потешались, и рабочие — заготовщики копры, которых они презирали.
Мундир — любой мундир — воплощал здесь силу и власть. Мундир носят люди, которые сочиняют законы и посылают других людей в тюрьму на Таити.
Туриста почитали только за его богатство, а вообще-то видели в нем последнего из глупцов. В самом деле, мотается человек по свету и попусту тратит деньги. Христианин, а готов последнюю рубашку отдать за языческого идола. И чем древнее выглядит идол, тем больше турист за него платит. Вот и хитрят резчики, мочат свои изящные изделия в воде и сушат на солнце, чтобы выглядели старыми и неказистыми и можно было побольше запросить за них. Турист — невежда и мастер задавать дурацкие вопросы. Он не знает, когда начинается дождевой период, не знает, как приготовляют пои-пои, не видит разницы между феи и бананом. Приезжает знакомиться с островом, а проходит, не глядя, через деревню с аккуратными новыми домами куда-то на пустырь, таращится на голые скалы и говорит: «Красота». А некоторые туристы надевают пареу и рвутся танцевать хюлу — такое странное у них представление о прогрессе.
Правда, турист — миллионер. Не то что заготовщик копры, самый нежелательный из всех иноземных гостей. Хоть и белый, он такой же бедняк, как островитяне. Он поумнее туриста, не задает дурацких вопросов. Не хуже любого полинезийца лазает на кокосовые пальмы и напивается пьяным. Но он приезжает, чтобы заработать, а не тратить деньги. Туристы и чиновники тоже не очень-то с ним церемонятся, не считают его ровней. Значит, он принадлежит к низшей касте белых.
Наблюдая, как мы ковыляем по тропе, промокшие насквозь и обожженные солнцем, ноги в язвах, имущество — ржавая берданка да потрепанный мешок, зрители тотчас отнесли нас к третьей категории.
Должно быть, так же нас воспринял и французский жандарм мсье Триффе, когда мы, стараясь не отставать от Вилли и Иоане, подошли к местной жандармерии. Мы помнили, что нам говорил капитан Брандер. На Маркизских островах почти не осталось белых. Есть двое на Нуку-Хиве, а все остальные здесь, на Хива-Оа: жандарм Триффе, радиотелеграфист Бельвас, владелец местной лавочки «мистер Боб» и персонал католической миссии — священники и две монашенки. Сверх того, многодетный китаец. Да еще двое белых обосновались на другой стороне острова, один из них — норвежец Генри Ли, владелец кокосовой плантации. Капитан Брандер предупредил нас, что белые, долго прожившие среди островитян, усваивают их нравы и образ жизни.
Худощавый мужчина, открывший дверь жандармерии, встретил нас более чем равнодушно. Не снимая тропического шлема и не вынимая из кармана правой руки, протянул Лив левую для приветствия. После чего отвернулся и предложил Иоане и Вилли остановиться у него, если им больше негде переночевать. На нас он больше не смотрел. Что ж, мы и впрямь выглядели не очень презентабельно.
И мы зашагали дальше.
Деревня Атуана состояла из нескольких дощатых домиков и пустующих административных построек; в глазах островитян, не бывавших на Таити, она была настоящим большим городом, верхом красоты, преддверием рая. Ни одной старинной хижины. Все домики выстроены из крашеных в серый цвет досок и крыты рифленым железом.
От жандармерии через всю деревню тянулась битая тропа. На этой главной улице мы увидели двухэтажный дом мистера Боба: первый этаж — магазин, второй
— жилые апартаменты. Тучный, румяный мистер Боб — «Попе» в местном произношении — стоял в дверях своей лавки. Из синих шорт торчали тощие волосатые ноги, обутые в домашние туфли; сложенные к а груди толстые руки украшала татуировка. Огромный синий якорь на правой руке вполне соответствовал облику английского моряка, осевшего на суше.
Увы, в его доме для нас не нашлось места. На остров прибыли два фотографа, все комнаты заняты.
Мистер Боб повернулся к нам спиной и удалился, пробурчав что-то насчет скверной погоды. В самом деле, с наступлением сумерек пошел дождь.
Мы поняли: что-то не так. Приличным людям не пристало являться на Хива-Оа босиком, с видом дикарей. Мы очутились, так сказать, в предместьях нашего собственного мира. Мира, который изо всех сил стремился порвать с природой. Я оскорбил местных белых, явившись небритым неряхой, который вообразил, что западная цивилизация осталась за тридевять земель. Мы задели гордость этих людей, не посчитавшись с их желанием чувствовать себя частицей современного мира, а не изгоями в дебрях.
Стоя перед закрытой дверью Боба, мы услышали голос Вилли. В отличие от Иоане он вежливо отклонил приглашение Триффе и предпочел пойти к вождю Атуаны, который состоял в родстве с матерью Вилли. Следом за ним шагали гребцы. Они, как и в прошлый раз, когда привезли патера Викторина, собирались ночевать в католической миссии. Счастливчики. Нам вспомнился совет Пакеекее по прибытии обратиться к местному священнику-протестанту. Хочешь не хочешь, придется так и сделать.
В дальнем конце долины стоял грязный барак. Такой же унылый, как большинство домов местных жителей, но повместительнее. Спустилась ночь, когда мы подошли к обители протестантов. Всякий, разделяющий веру протестантского священника, был здесь желанным гостем.
Улыбающийся священник-полинезиец в смокинге и цветастой набедренной повязке вышел босиком на грязный двор и пригласил нас присоединиться к причудливому сборищу метисов и полинезийцев, составлявших его паству. Нас встретил хор пронзительных голосов, исполнявших псалмы; больше я ничего не помню, потому что через минуту мы с Лив уже спали крепким сном на матраце, который нам уступил кто-то из прихожан.
Когда мы открыли глаза, через разбитое окно под потолком пробивались солнечные лучи. Они осветили горы красных кофейных ягод, разложенных для сушки на пыльном полу. В просторном помещении не было людей, кроме нас, но кашель, стоны и причитания, доносившиеся из соседней комнаты, вызвали у нас оторопь.
Лив закусила губу. Тут нельзя оставаться.
Мы развязали непромокаемый мешок и вывалили на матрац его содержимое. Все промокло насквозь. Наша роскошная городская одежда — вся липкая и тяжелая от морской воды… А, черт с ним. Мы напялили на себя свои наряды и вышли на солнце: Лив — в красном шелковом платье и в туфлях на высоких каблуках, я — в темном костюме, при галстуке, в шляпе, в черных ботинках.