Нам с Лив было страшно, и мы этого не скрывали. Но у нас не было выбора. Шхуна ушла сразу, как только высадила нас. В горах нельзя прокормиться, а наше жилье в долине Омоа заняли комары и мураши. Надо спуститься. И мы спустились.
На дне стиснутого кручами глубокого мрачного ущелья мы пробирались сквозь заросли кривого гибискуса вдоль бурной речушки. Пробирались по камням, не видя и намека на тропу. На полпути речушка вдруг ушла под землю. Вся до последней капли ушла. Потянулась сплошная каменная осыпь. А в устье долины вновь из-под камней выбился бурный поток и устремился между пальмовыми стволами к морю.
Пахо убежал вперед, оттуда донесся лай, и мы поняли, что мальчуган уже достиг хижины старика. Значит, немного осталось идти.
С каждым шагом долина раздавалась вширь и светлела. Кустарники сменились чудесной пальмовой рощей, за которой поблескивало море. Неожиданно выглянуло солнце. Мы ощутили свежее дыхание открытого океана. И среди высоких пальм увидели горстку озаренных солнцем низеньких хижин, построенных на полинезийский лад из бревен, с лиственной кровлей. Навстречу нам спешил обнаженный человек.
Старик Теи Тетуа бегал не хуже горного козла. Загорелый, обветренный, голый — только пах прикрыт каким-то мешочком на лубяной веревочке. Мускулистый и подвижный не по возрасту. В широкой улыбке сверкали зубы, такие же отменные, как на черепах, которые лежали у нас под нарами. С приветственным «каоха» я протянул ему руку; он схватил ее и смущенно рассмеялся, словно застенчивый мальчонка. Его буквально распирала сдерживаемая энергия, но после многих лет одиночества он не находил слов, чтобы выразить свои чувства.
— Есть свинью! — воскликнул он наконец. — После свиньи есть курицу. После курицы опять есть свинью!
С этими словами Теи Тетуа совсем по-юношески помчался вприпрыжку к постройкам и начал кликать своих полудиких, черных, косматых свиней. С помощью Пахо поймал одну из них лубяным арканом и заковылял к нам, неся на руках тяжеленного зверя, который громко визжал и яростно отбивался.
— Есть свинью, — весело повторил Теи Тетуа. Было очевидно, что для него это высшее проявление дружбы.
До поздней ночи сидели мы под кухонным навесом, уписывая зажаренную в земляной печи сочную свинину. Сидели на корточках вокруг трескучего костра и брали руками большие горячие куски мяса. Рядом со стариком примостилась его приемная дочурка ТахиаМомо. Совсем еще юная, а уже красавица с длинными черными волосами. Сверкая большими глазищами, она жадно прислушивалась к беседе взрослых. Да и сам Теи Тетуа излучал молодой задор, радуясь, что в его уединенной долине появились люди.
— Оставайтесь, — уговаривал он нас. — В Уиа много плодов. Много свиньи. Будем каждый день есть свинью. В Уиа хороший ветер.
Мы с Лив обещали остаться в его долине. Старик Тетуа и Тахиа засмеялись от радости и принялись составлять увлекательную программу на ближайшие дни Однако наши друзья из Омоа покачали головой.
— В Уиа совсем не так уж хорошо, — сказал пономарь. — Много плодов, много свиней, много ветра. Но в Уиа нет копры, нет денег. В Омоа — хорошо. Много домов, много людей. Много копры, много денег.
— Тиоти, — вмешался я, — а на что деньги, когда еды и без того хватает?
Пономарь широко улыбнулся.
— Так уж повелось. — Он пожал плечами. — Раньше обходились без денег. Теперь нельзя. Мы уже не дикари.
Старик затушил костер и засыпал угли золой. Меня и Лив проводили в хижину с земляным полом, и хозяин уступил нам свою циновку. Сам он с нашими спутниками намеревался спать в соседней хижине. Мы так и не узнали, для чего ему понадобились две хижины, но судя по цвету и твердости жердей, из которых были набраны стены, не исключено, что обе постройки стояли еще с той поры, когда у Теи Тетуа была более многочисленная семья.
Мы завернулись в пледы. Какое блаженство спать, не думая о комарах! Прибой шумел где-то совсем близко от щелеватых стен. В Омоа только в тихие ночи до нас над пологом леса доносилось далекое ровное дыхание моря. Здесь галечный пляж рокотал и и всхрапывал в том же ритме, но в этих звуках была такая мощь, словно мы лежали на одной подушке с океаном. Лесным жителям нужно было время, чтобы свыкнуться с гулом Нептунова царства.
Островитяне не торопились ложиться. Окружив тлеющие головешки, они вполголоса, чтобы не мешать нам, о чем-то оживленно переговаривались. Тиоти несколько раз произнес наши имена: видно, про нас говорил. Потом надолго взял слово старик Теи, он явно рассказывал что-то очень увлекательное. Может быть, наши спутники уговорили его поделиться воспоминаниями о поре каннибализма. Нам-то спешить было некуда, еще наслушаемся, а наши друзья собирались рано утром выходить в обратный путь.
Еще по дороге в Уиа все трое оживленно обсуждали тему каннибализма — каикаи эната. Особенно занимал этот вопрос Тиоти и Пахо. От миссионеров они слышали, что людоедство — едва ли не самый страшный грех, в котором были повинны их предки до введения христианства на острове. Каннибализм был для дедов религиозным ритуалом, они верили, что им передается сила жертвы. Однако у наших друзей, судя по всему, было довольно странное представление о том, чем плох каннибализм. Послушать их, так грех заключался в том, чтобы есть нечестивых, а язычники, которых ели их предки, как раз и были нечестивыми. Дальше начинались разногласия: наш провожатый, католик, и протестант Тиоти никак не могли прийти к согласию — причащаются ли в церкви действительному телу безгрешного Христа или это делается понарошку. Всю дорогу до Уиа продолжался этот спор.
Каикаи эната. Я ловил эти слова в паузах между рокотом прибоя, и, наверно, мне чудилось, что они повторяются чаще, чем это было на самом деле. Разговор за стеной доходил до меня обрывками, а воображение, дополняя его, разыгрывалось вовсю. Видно, нечто в этом роде творилось в душе Лив, потому что она тоже никак не могла заснуть. Невольно мне вспомнился мой тесть, который, получив от дочери письмо о наших планах, отыскал на своих полках книгу, где Маркизы описывались как край каннибалов. Что бы он сказал, узнай сейчас, что мы лежим на циновке бывшего каннибала, а ее хозяин сидит на корточках у костра за стеной? Если хижине столько же лет, сколько тестю, вполне вероятно, что в ней когда-то ели человечину. Может быть, именно здесь Теи Тетуа занимался людоедством. А между тем во внешности старика не было ничего жестокого. Надень на него белый халат и поставь его к микроскопу — вполне сойдет за университетского преподавателя. Лицом Теи Тетуа сильно смахивал на моего любимого профессора зоологии, доктора Ялмара Броха. Если он и впрямь ел мясо побежденного врага, то скорее всего из почтения к отцу или к своим повелителям, которые руководствовались религиозными убеждениями.
Ведь сидят же рядом с ним под кухонным навесом современные мирные полинезийцы, способные причащаться телу Христа. В глазах маркизцев прошлого такой поступок был бы верхом варварства. Съесть врага — можно, но своего священного Тики — немыслимо.
Пономарь не спешил ложиться спать, и всякий раз, когда он ворошил угли, оживляя костер, в нашей хижине, где число кривых жердей равнялось числу щелей, весело плясали тени. Мы рассмотрели подвешенные на деревянных крюках сосуды из коричневых бутылочных тыкв и несколько черных от масла мисок из скорлупы кокосового ореха, украшенной геометрическими и символическими резными узорами. В углу висела связка высушенных табачных листьев. Рядом с нами на земляном полу валялись старые каменные топоры, железный топор, кремневое огниво. Под толстыми потолочными балками висел причудливый длинный сундук. Гроб Теи Тетуа.
— Как заболею, — объяснил он нам, — заберусь в гроб и закроюсь. А то ведь, если останусь на полу лежать, собаки до меня доберутся.
Старик и могилу вырыл заранее возле своей хижины. Накрыл ее двускатной крышей с крестом и частенько спускался в яму, чтобы очистить от земли и куриного помета.
Еще один новый для нас мир… Сюда не заходили шхуны. Наконец-то мы ушли предельно далеко от железной хватки цивилизации.
Потухли последние угли. Мы уснули под ритмичный гул прибоя. Наши друзья, очевидно, тоже легли спать. Наутро они встали вместе с солнцем, если не раньше, чтобы отправиться в долгий обратный путь на западный берег.
Когда мы проснулись, их уже не было. Остались только Теи Тетуа и Тахиа-Момо. Такие же веселые, как вчера. Солнце сияло, птицы пели, кругом простиралась приветливая долина. Край нашей мечты. Нам бы сразу сюда попасть…
Теи Тетуа был единоличным владельцем долины Уиа; во всяком случае никто не оспаривал его прав, и мы могли выбирать для своего жилья любое место, не думая о плате. Мы были гостями в его королевстве; все, что принадлежало Теи Тетуа, принадлежало и нам. Старику было чуждо понятие личного имущества.
Постройки Теи расположились в пальмовой роще на южном берегу залива. Некогда для защиты от паводка здесь соорудили террасу; к тому же дома были обнесены прочной каменной стеной, чтобы на участок не заходили дикие и полудикие свиньи, которых в безлюдной долине развелось огромное множество. Сразу за стеной протекала быстрая мелкая речушка, вливаясь в море через широкий просвет в булыжной баррикаде, воздвигнутой вдоль пляжа мощным прибоем. Высокая подковообразная баррикада косо спадала в бушующие пенистые волны, которые неистово таранили ее, не позволяя ни купаться, ни спускать на воду лодку.
За речушкой, рукой подать от хижин Теи Тетуа, на самом берегу раскинулась зеленая поляна, любимое пастбище диких свиней и коз. Между кокосовыми пальмами было вдоволь места, и мы решили тут обосноваться. С моря всегда дул ветер; кругом чисто, хорошо, можно не опасаться микробов и насекомых. На своем пути от Южной Америки вечный пассат без отдыха пролетал семь-восемь тысяч километров до того, как обрушиться на каменный барьер и на высокие пальмы, которые качались над нашей головой, словно тростинки. Привезенных белым человеком окаянных комаров уносило далеко в заросли. До чего отрадно было увидеть Полинезию такой, какой она была до появления комаров, этих маленьких кровопийц, сделавших жизнь в Омоа невыносимой для нас.
Старик предпочел бы, чтобы мы поселились в его доме, но, поскольку мы выбрали место по соседству, он уступил, только взялся проследить за тем, чтобы на этот раз мы построили хижину, которая не рассыплется через несколько месяцев. Он возмутился, когда Тиоти рассказал ему про нашу зеленую бамбуковую хижину в Омоа, и негодующе поджимал губы при мысли о своих нынешних соплеменниках. Они нисколько не дорожат опытом и знаниями стариков. Сидят сложа руки, время убивают в ожидании, когда созреют кокосовые орехи и шхуна придет за копрой.
Теи Тетуа почти не соприкасался с современным миром. Только дважды ходил он через горы в Омоа; последний раз — чтобы привести Тахиа-Момо, а то уж больно тоскливо стало одному. Давным-давно добрался до Уиа один миссионер, чтобы крестить Теи Тетуа и одарить его бронзовым крестом для будущей могилы. Люди пробовали высадиться на берег за кокосовыми орехами — не одним же свиньям ими пользоваться. Но прибой немилостиво обошелся с лодкой, и Уиа, как и весь восточный берег, оставили в покое. Не было тут никакой прибыли для современных людей.
Памятью о неудачной затее служил сооруженный на берегу сарай для сушки копры да старая, рассохшаяся долбленка. При нас ее ни разу не спускали на воду, но мы с восхищением думали об отваге и искусстве людей, некогда выходивших в море на таких скорлупках.
Теи Тетуа с восторгом и гордостью рассказывал о людях и событиях минувших дней. Не то, что наш добрый друг пономарь. Вообще Теи был одним из немногих встреченных нами островитян, кто душой и телом оставался истинным полинезийцем. Как Терииероо на Таити и Тераи на Хива-Оа. Человеку, видевшему одни лишь заманчивые второстепенные стороны нашей цивилизации, требовалась немалая мудрость и проницательность, чтобы уразуметь: только там стоит стремиться к прогрессу, где он приносит явную пользу. Терзаемые болезнями, зависимые от заходов шхуны, островитяне на западном берегу Фату-Хивы не знали и половины радости и благополучия, согревавших душу старика Теи, который ни в чем не испытывал недостатка, особенно теперь, когда у него появилось общество.
На другой день Теи Тетуа повел меня через береговые скалы за северный мыс, в долинку Ханатива. своего рода отросток Уиа. Здесь среди зарослей борао и мио я увидел старые обросшие стены, могилы, несколько большеглазых идолов. Старик объяснил, что столбы из мио лучше всего годятся для строительства.
Меня поразило, как легко передвигался этот человек, который вполне годился мне в деды, как прытко скользил он среди частокола стволов и ветвей. Сам я намного уступал ему в ловкости. Заготовив достаточное количество столбов и жердей, мы ударами камней окорили их, потом связали по нескольку штук. Я основательно натер плечо и побил ноги на острой лаве, стараясь не отставать от бегущего впереди старца. А он играючи трусил по скалам и не скрывал своего веселья, когда особенно буйная волна обдала меня с ног до головы и заставила припасть к камню.
На мысу мы сбросили ношу в море и пошли обратно за следующей партией. Течение и прибой сами доставили наш строительный материал в бухту и выбросили на берег у облюбованной нами площадки.
Наш второй дом по замыслу должен был стать еще меньше первого. Да какой там дом: конурка с крышей из пальмовых листьев, открытая с одной стороны и поднятая над землей, чтобы предотвратить визиты полудиких свиней. Высота трех стен, набранных из жердей мио, позволяла удобно сидеть внутри, но встать в рост мы могли только под коньком крыши. Вся конструкция крепилась прочным лубом. Из местного гибискуса получались отличные веревки. От земли к входу поднималась лестница; ширина помещения позволяла лежать поперек на куче пальмовых листьев у задней стены. Крыша — плотная, водонепроницаемая; зато между тонкими жердями стен луна и солнце заглядывали к нам в дом. И мелкие вещи постоянно проваливались в щели в полу, пока мы не накрыли его свежей панданусовой циновкой.
В первую ночь в новом гнездышке наш сон нарушила хрюкающая свинья, которая так истово чесалась об один из столбов, что неустойчивая' постройка закачалась, грозя опрокинуться. Утром мы укрепили легкий каркас штакетником; он соединял столбы и не позволял свиньям забраться под хижину.
Мы еще намеревались сложить каменную печь под навесом, как в Омоа. Однако Теи Тетуа решительно воспротивился. Мы его гости и должны столоваться у него. Он забрал наш единственный закопченный котелок и унес к себе.
Так началась наша счастливейшая пора на Маркизских островах.
Тахиа-Момо, которую старик называл просто Момо — Малышка, сразу подружилась с Лив. С появлением в долине второй женщины Тахиасловно обрела мать — мать или подругу, с которой можно было делиться тем, что нисколько не занимало старого отшельника. По местным— меркам Момо считалась чуть ли не взрослой женщиной, и старшая подруга была для нее ценной наставницей, но и сама она не оставалась в долгу. Мы с Теи часто заставали их сидящими вместе на траве у речушки. Выступая в роли учительницы, Момо показывала Лив то, что раньше на Mapкизах умела каждая вахина: как делать белую волокнистую материю тапа, вымачивая и отбивая полосы луба хлебного дерева; как плести красивые корзины из лиан и пальмовых листьев; как вить и сплетать бечевки, веревки и канаты из кокосового волокна; как плести циновки из тонких полосок листьев пандануса; как вычищать и сушить на огне бутылочные тыквы, превращая их в прочные сосуды; как из смолы делать клей и замазку, а из земли, золы и растительного сырья — красители; как добывать благовония из растений; как связывать гирлянды из цветов и ожерелья из орехов и раковин.
Лив никогда не носила побрякушек, но юная полинезийка непременно хотела ее принарядить. За материалом не надо было ходить далеко. На лесной опушке Момо собирала яркие семена, орехи и плоды, чтобы нанизать их на бечевку. Особенно нравились ей словно созданные для украшений блестящие, красные, твердые бобы. Две юные вахины вернулись из леса, щеголяя ярко-красными ожерельями и браслетами, и старик Теи Тетуа, широко улыбаясь, выразительно посмотрел на меня: дескать, женщины — во всем мире женщины.