- Чего ты, Алевтинка?
- Л то! не притворяйся! Думаешь, не знаю, из-за чего из кожи вон лезешь?
- По части веселья хочу...
- Веселье от тебя! Не знаю я, что у тебя на уме.
Все сразу примолкли-не одной Мане в глаз попало.
На той платок материн, на другой кофта, на третьей сарафан -кто в прошлом году на помин дал?
Анисья, добрая душа, чтобы как-то загладить выходку племянницы, перевела разговор на ее ухажеров.
- Не видела молодцов-то на улице? - сказала она. - Посмотрп-ко, сколько их. Всяких-и наших, и городских.
Да, за окошком, куда указывала тетка, маячил Васябеленький с товарищем, а дальше, у полевых ворот, мотался еще один кавалер-Пека Каменный. Вымылся, в белой рубашке пришел-давай "дрыгаться".
- Каждый день вот так у нас, - сказала тетка. - Как па дежурство являются.
Сказала с гордостью. На похвал: вот, мол, какая у меня племянница! А на кой дьявол племяннице эти кавалеры? И вообще, ей кричать, выть хотелось, крушить все на свете...
Всю дорогу от дома Василия Игнатьевича до дома тетки ломала она голову над тем, что произошло у Лидки, и до сей поры не могла попять. Да и произошло ли что?
Ну, сидели, ну, пили чай, ну, Василии Игнатьевич глаз со сношеньки не сводил, каждое слово ей сахарил. Ну и что? Сахари! Ей-то какое дело? И в конце концов плевать ей на тот переполох, который в доме поднялся, когда машина с доярками подъехала. Ах, какое событие! Скотница на свидание с рогатками собирается. Один кинулся в сени за сапогами, другой-Василий Игнатьевич-полез на печь за онучами... Пущай! Дьявол с вамп! Бегайте как угорелые, ползайте по горячим кирпичам, раз вам правится...
Но вот чего никогда нельзя забыть-это того, что было после. После Лндкипого отъезда.
Василий Игнатьевич-это уж на улице, когда машина с доярками за поворотом дороги скрылась, - вынул из кармана трояк, подал Мите: "Бежи-ко к Дуньке за причасчием, засушили гостью..." И куда девалось недавнее благообразие!
Глаза заиграли, засверкали - прежний гуляка! Можно! Теперь все можно, раз Лидки рядом нету. Это ведь при Лидке надо тень на плеюнь наводить, а при Алькечего же? Она, Алька, не в счет... Крепко, до боли закусив нижнюю губу-она всегда в ресторане так делает, когда капризный клиент попадается, - Алька решительно мотнула своей рыжей непокорной гривой: хватит про Лидку да про ейпого плотника думать, больно много чести для них! И потребовала от тетки бутылку-пущай старухи горло смочат.
Мапя-большая-золотой все-таки характер у человека! - скокиула, топнула и бесом-бесом по избе, а потом как почала мссти-скрести длинным язычнщем-со всех закоулков сплетни собрала.
К примеру, Петр Иванович. Алька все хотела спросить ютку: где теперь эта старая лиса? Почему не видать?
А он, оказывается, на дальний лесопункт со своей Тонечкой подался. Вроде как в гости к своему шурину, а па самомто деле-нельзя ли как-нибудь ученые косточки пристроить-Маня так и назвала Тонечку, потому как в своей деревне охотников до них нету.
- А ухажера-то своего видала? - вдруг спросила Маня.
- Какого? - спросила Алька и рассмеялась. Поди попробуй не рассмеяться, когда она на тебя свой угарный глаз навела.
- Какого-какого... Первобытного!
Аграфена Длинные Зубы: ха-ха-ха! На другом конце деревни слышно-заржала. А Маня-маленькая, как всегда, - переспрашивать: про кого? Как в лесу живет-никогда ничего не знает.
- Про Митю Ермолина, - громко прокричала ей на ухо Маня-большая. - В школе, вишь, все руками, как немко, учителям отвечал, а не словами. Вот и прозвали Первобытным. В первобытности, говорят, так люди меж собой разговаривали. Верно, Алевтинка?
Тут тетка, как всегда, горячо вступилась за Митю, ее поддержала Маня-маленькая, Афанасьевна, и началась перебранка.
- Нет, пет, - говорила Анисья, - не хули Митю, Архиповна. На-ко, весь колхоз человек обстроил, все дворы скотные, постройки все - всё он... И не пьет, не курит...
- А все равно малахольный! - стояла на своем Маня.
- Да пошто ты самого-то нужного человека топчешь?
- А пото. В девятом классе на радиво колхозное летом поставили, отцу уваженье дали, а он что сделал? Бабусю на колхозные провода посадил?
Алька захохотала. Был такой случай, был. Митя крутил-крутил приемник-все надо знать, да и заснул, а по избам колхозников и запричитала лондонская бабуся.
Самому Мите, конечно, за возрастом ничего не было, а Василию Игнатьевичу всыпали.
- Да ведь это когда было-то? Что старое вспоминать? - сказала тетка.
- А можно и новенькое, - не унималась Маня. - Весной Лидка на сестрины похороны в район ездила - не вру?
Два дня каких дома не была, а он ведь, Митя-то, ошалел.
Бегом, прямо от коровника прилетел к почте да еще с топором. Всех людей перепугал. А Лидку-то встретил-не то чтобы обнять да поцеловать, а за голову схватил да давай вертеть. Едва без головы девку не оставил...
Ллька улыбнулась. Похоже, очень похоже все это на Митю! По чего тут смешного? Чего глупого?
А Маня-большая, приняв ее улыбку за одобрение, разошлась еще пуще: Митю в грязь, матерь Митину в грязь (только не Василия Игнатьевича, того не посмела), а потом и Лидку в ту же кучу: дескать не бисер лопатой загребает-навоз.
Алька не перебивала старуху, не спешила накинуть на нее узду. Пущай! Пущай порезвится. Какую оплеуху закатил ей недавно Василий Игнатьевич, а Лидку-не тронь? Лидка принцесса?
Только уж потом, когда Майя добралась до Лидкиного брюха (кажется, все остальное ископытила), она сделала слабую попытку остановить старуху.
- Хватит, может. Ребенок-то еще не родился.
- И не родится! - запальчиво воскликнула Маня.
- Да не плети чего не надо-то! - Тетка тоже вспылила. - Понимаешь, чего мелешь?
- Огруха, - воззвала к свидетелям Маня, - при тебе Лидку в район отправляли? В больницу?
- Ну да к что?
- Как что? Кабы здорова была, не возили каждый месяц на ростяжку.
- Хватит! Хватит, говорю! - Алька сама почувствовала, как вся кровь отхлынула от ее лица-до того ей вдруг стало стыдно за себя. Потом она увидела растерянное, угодливое старушечье лицо ("Чего ты, Алевтинка? Разве ге для тебя старалась?"), и уже не стыд, а чувство гадлиности и отвращения к себе потрясли все ее существо.
И она исступленно, обеими руками заколотила по столу:
- Уходите! Уходите! Все уходите от меня...
* * *
Алька плакала, плакала навзрыд, во весь голос, но Анисья и не подумала утешать ее. Закаменело сердце. Не бывало еще такого, чтобы из ее дома выгоняли гостей!
Только уж потом, когда Алька начала биться головой о стол, подала голос:
- Чего опять натворила? Я не знаю, ты со своими капризами когда и образумишься...
- Ох, тетка, тетка, - простонала Алька, - не спрашивай...
- Да пошто не спрашивай-то? Кто будет тебя спрашивать, ежели не тетка? Кто у тебя еще есть, кроме тетки-то?
Ш
В ответ на это Алька подняла от стола свое лицо, мокрое, распухшее, некрасивое (никогда в жизни Анисья не видала такого лица у племянницы) и опять уронила голову на стол. Со стуком, как мертвую.
И тогда разом пали все запоры в Анисьином сердце.
Потому что кто корчится, терзается на ее глазах? Кого треплет, рвет в клочья буря? Разве не живую ветку с амосовского дерева?
Она подсела к Альке, крепко, всхлипывая сама, обняла племянницу.
- Ну, ну, не сходи с ума-то... Выскажись, облегчи душу...
- Тетка, тетка, - еще пуще прежнего зарыдала Алька, - пошто меня никто не любит?
- Тебя? Да господь с тобой, как и язык-то повернется. Тебя, кажись, когда еще и зыбке лежала, ребята караулили...
- Нет, нет, тетка, я не про то... Я про другое...
И Анисья вдруг замолкла, перестала возражать. II это ее молчание стопудовым камнем придавило Альку.
Всю жизнь она думала: раз за тобой ребята гоняются.