Искали, искали - не нашли. Решили ночевать на сухом взлобке: что скажет утро. Разделили остатки сухарей, пустые мешки разорвали на онучи. Афоня целую шапку прошлогодней клюквы набрал:
- Птица век ягодой кормится.
- А ты птица, что ль? - возразил Степан. - Сдохнешь... - Голос звучал печально, как ни старался бодриться Степан.
- А ты верь, ты верь! - выкрикнул Афоня, ударяя себя сухим кулаком в грудь; голубые глаза его вспыхивали, и белая бороденка, хохолком, тряслась. - Тогда, Степанушка, все будет хорошо.
Степан поднял на Афоню тяжелый взгляд, собираясь ударить друга злобным словом, но чувство нежности, поднимавшейся от самого сердца, останавливало его. Он только вздыхал, дивясь беспечности товарища.
Утром моросил дождь, и белки задернулись тучей, голодные путники вновь принялись отыскивать тропу. Все выползали, вынюхивали - нет.
Степан сел верхом и взад-вперед ездил по опушке леса - нет. Поиски длились очень долго, неудача злила Степана, плевки и ругань летели из его уст.
Весь мокрый, от неудачи позеленевший, Степан подъехал к Афоне. Тот приподнято сказал ему:
- Идем! Я знаю. Идем скорей.
Тайга разинула колючую пасть и поглотила их. И в яркий-то день в тайге живет сумрак, теперь же все небо в тучах: путники подвигались наугад, вслепую. Степан то и дело припадал к земле, шарил мох, пушистый и мокрый, - не было никаких следов.
Прошел вечер, прошла ночь.
Кружили еще целый следующий день тайгой и закружились окончательно: снеговые хребты пропали. Дождь все моросил.
- Надо солнца ждать. А то... - не докончил Степан и, отвернувшись, засопел.
Сделали шалаш из хвои. Лежали рядом с закрытыми глазами. Не спалось. Думали каждый о своем. Глухая ночь.
- Ты спишь? - спросил Афоня.
- Нет.
- Я все думаю. Деды-прадеды эту землю-то праведную спокон веку, сказывают, искали - не нашли. Вот уж, кажись, тут и есть, уж звоны слышны колокольные. Только бы выйти - ан нет, лукавый сомустил: грех вышел, перегрызлись деды, и - прощай, земля святая! Идут назад ни с чем.
Помедлив немного, говорит Степан:
- Я звонов твоих колокольных не ищу.
- А что же ты ищешь?
- Чернозем. Да всякое угодье чтобы... Пущай мужики на землю крепко сядут. Отъедятся хоть.
- Эх, брат, брат... Ты все о брюхе...
- О чем же еще?
- А ты о душе бы...
- Душа попу нужна.
- Ведь в той земле живут народы без греха, по правде. А у нас как? Сердечушко во мне все изболелось. Бывало, уйдешь по весне в бор соловьев ловить, да и думаешь... Я люблю думать по ночам...
- Ночью спят, днем работают, - попыхивал трубкой Степан, - а ты все в розмыслах каких-то бабьих... Анхимандрит...
Афоня вздохнул и проговорил негромко в нос:
- Какие вы все обидчики!
VII
День был пасмурный, накрапывал дождь. Степан тщетно искал с ружьем добычи, принес к обеду только двух малых дятлов. Тайга на всем пространстве покрыта мохом и лишайником, бока у лошади от бескормицы ввалились.
Беспокойство в душе Степана все нарастало, сердце ныло нехорошим предчувствием. Ослабевший Афоня дремал в шалаше и сквозь дрему посматривал на друга, как больной ребенок на отца.
Степан начал перебирать вещи в мешке. Ему нужна коробка с пистонами и пороховница. Сначала движенья его были неторопливы и уверенны, потом стали быстрей и суетливей, потом... Дрожащие руки его судорожно хватались за тряпье, как за раскаленное железо: трепал, встряхивал, швырял, обшарил все карманы, вытряс сапоги, шапку, сорвал с себя и перетряс всю одежду, вновь кинулся к мешку. Лицо сделалось мертвенно-бледно, волосы прилипли к запавшим вискам, в глазах безумный страх.
- Что ищешь? - тоскливо спросил Афоня.
- Ножик, маленький такой, - помедля, дрожащим голосом проговорил Степан.
- А эвот он, эвот...
Степан сел на пень, под морду лошади, обхватил колени и весь согнулся.
Долго глядел в землю, потом сердито плюнул, кого-то ругнул сплеча и завалился спать. Сон его был глубок и крепок.
Афоня охал, бредил, звал мать с женой.
На другое утро засияло солнце.
Степан поднялся нехотя. Глаза его были потерянны, пусты, но рассеянный Афоня не прочел в них ничего.
- Жрать, Афоня, жрать, - хриплым басом буркнул Степан в бороду и приподнялся, большой и крепкий, как медведь.
- Нету, - уныло вымолвил Афоня. - Вот заячьей капустки, травки кисленькой пожуй.
Молчаливо, отчаянно пили пустой чай. В животе бурлило.
Пошли на восход, чуть левее солнца.
- Солнышко красное, укажи путину верную, - приговаривал Афоня.
Шли прямиком. Попадались огромные, скатившиеся с гор обломки скал и в три обхвата валежины. Ругаясь, обходили. Сапоги истрепались вдрызг, одежда о сучки трык да трык - в клочья.
Начался пологий подъем - тянигус. Афоня охал, хватался за бок, отставал. Он весь сделался каким-то шершавым, взъерошенным, согнулся и походил на старика.
Степан бодрым, но вкрадчивым голосом спросил:
- А не попала ли к тебе коробочка с пистонами? Да порох еще?
- Куда мне? Не брал.
Ну да, дело ясно, значит, обронили на прежних стоянках. Только чудо могло спасти их теперь. Но Степан в чудеса не верил. В усах и бороде его едва промелькнула язвительная улыбка.
- Да, Афоня, любезный друг, - начал он тихо и подавленно. Его поджигало брякнуть сразу всю страшную правду, чтоб ошеломить Афоню, но опять кто-то заградил уста, и сердце Степана облилось последней любовью к другу. - Теперича мы, Афоня, оживем... лишь бы снега перевалить.
- Бог поможет. Только бы вот маленечко поесть, - откликнулся Афоня и тяжело вздохнул.
Вдруг Степан бросил повод:
- Козел... - и быстро пал за валежину, взводя курок.
Афоня взметнул глазом на высокую, торчавшую поверх сосен скалу. На остряке прямо и неподвижно стоял круторогий зверь, подставляя грудь. Степан волновался. Решалась судьба. Руки дрожали.
- Не торопись, промажешь, - шепнул Афоня. Устремленное к скале лицо его вытянулось и застыло.
Раскатился выстрел, хохочущий, нахальный. Козел подпрыгнул и кувыркнулся рогами вниз.
- Готов, готов! - закричал Афоня и, забыв про ушибленную ногу, побежал к скале.
Степан же сердито поднялся, сорвал с головы шапку и бросил оземь. Лицо озверело, рот плевался и шипел:
- Анафема. Пропастина... Змей.
Он видел: пуля ударила возле козла в скалу, от камня брызнула мелкая пыль осколков. Остался единственный дробовой заряд. И неизвестно, для чего теперь его беречь.
"Для себя. В рот", - без всякой жалости подумалось.
Афоня возвращался медленной, вихлястой походкой, сгорбившись, обхватив живот.
- Сам видел, как он мякнулся. Все обползал - нету, - сказал Афоня скрипучим, задыхающимся голосом.
- Целехонек. На рога пал, да и умчался. Они завсегда на рога кидаются.
Афоня лег на траву и прикрыл глаза рукою.
- Измаялся я, Степанушка... Тяжелехонько мне.
- Пойдем, валяться некогда.
На ходу Степан поддерживал его. Голод морил их, высасывал соки, как жоркий клещ. Афоня опустил голову, шагал нетвердо, враскачку.
- Трое суток не ели мы с тобой.
VIII
Лишь к позднему вечеру истомленные путники выбрались на край тайги, к густому большетравью. Впереди было мрачно, взор упирался в серый склон хребта, заслонявшего почти все небо.
Вот он, хребет со снеговой спиною: перевали его - и вступишь в теплый, безмятежный край. Надо бы радостно кричать и целовать камни, скатившиеся с заоблачных высот, но путники угрюмыми, почти враждебными взорами встретили эту мрачную твердыню: в них все приникло, ослабело, съежилось.
Степан лениво и вяло, двигаясь как во сне, стал разводить костер. Афоня в бессилии лег, укрылся шубой, у него звенело в ушах, ныла грудь, дрябло трепыхалось сердце. Хотелось напиться холодного, кислого.