("Возможна ли женщине мертвой хвала?..")
Шарманщика смерть и медведицы ворс...
("На мертвых ресницах Исакий замерз...")
Конечно, мир Мандельштама открыт не для каждого. Это Лютик оказалась своей среди лейтмотивов поэта, как бы ровней шарманщика, мельницы и рожка, а его брат всегда существовал наособицу.
Поначалу Осип Эмильевич все же надеялся привлечь Евгения на свою сторону. В нескольких письмах промелькнуло что-то обнадеживающее, смутно напоминающее "нам". Глядишь - и нашлось бы ему место среди излюбленных поэтом "ласточек" и "ос".
Вскоре он прекратил эти попытки. Уж слишком определенной стала для него фигура прирожденного директора.
Раз этот человек лучше всего понимает язык приказов, Осип Эмильевич отдавал ему свое распоряжение.
"...Запрещаю тебе, - писал он из воронежской ссылки, - где бы то ни было называть себя моим братом".
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Имена
Мы уже говорили о том, что многое в этой истории объясняется разницей между "ты" и "вы".
Надежде Яковлевне тоже пришлось эту разницу почувствовать.
Неприятно узнать, что еще одна женщина была его "ты".
В ее мемуарах ничего нет об этом унижении, но зато определено значение "ты".
"Для своего осуществления я" нуждается, - писала она, - в двух элементах: в мы" и, в случае удачи, в ты"". И еще, о своем покойном муже: он "был моим ты".
А во "Второй книге" вдова поэта рассказала: не порви тогда муж с Ольгой, она бы ушла к Татлину.
Прямо художника она не назвала, ограничившись: "Т".
Так она ответила на вопрос, почему осталась с Мандельштамом.
"Т" - это совсем не то же, что "ты". Скорее, знак отчуждения, вроде упомянутой "гражданки В.".
Кстати, Лютик тоже знала о скрытых возможностях прямого обращения.
Есть такая детская игра: "Черное и белое не называйте, да и нет не говорите". Кажется, всем и без того ясно, о ком речь, а она продолжает свои уточнения:
"Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два года, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы акмеистов, женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи..."
Очень уж не хочется Лютику лишний раз произносить имя своего знакомого!
А это пример самый удивительный.
Оказывается, и на краю света, в треклятом лагере на Второй речке, Мандельштам не забывал о различии между "ты" и "вы".
Друг по несчастью Юрий Моисеенко рассказывал об этом так:
- Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался "Володя, вы...", а к Ковалеву - "Иван Никитич, ты...". (Лях и Ковалев солагерники Мандельштама. - А. Л.) Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на "вы". За глаза называли попроще: "Эмильевич". Кто-то из новичков спросил его, как правильно - Осип или Иосиф. Он говорил так - врастяжку: "Называйте меня Осип Эмильевич". И через паузу добавил: "А дома меня звали О-ся".
Даже в этих запредельных условиях Мандельштам помнил: в каждом приветствии заключена формула отношений.
В одном случае непременно нужно "ты", но по отчеству, а в другом - "вы", но по имени.
На самой вершине этой иерархии значений находятся домашние имена.
Его - Ося. Его жены - Нежняночка, Някушка, Пташенька. Его подруги - Лютик, Дичок, Медвежонок, Миньона.
Воспоминание о будущем
О людях декабрьского восстания говорилось, что они на всю жизнь заключили себя в дне четырнадцатого декабря.
Так же и Надежде Яковлевне было не перешагнуть черты последнего года с Мандельштамом.
Тяжко жить, не имея способности к прощению. Минуло столько лет, а вдова поэта - в одиночку и фактически без противника - продолжала свою войну.
Что такое совместная жизнь, как не постоянная забота о близком? В этом смысле для нее ничего не менялось. Она и сейчас жила мыслями о нем.
В этом мало кому признаешься, но Анне Андреевне Ахматовой она говорила так:
- Не успокоюсь, пока не узнаю, что он мертв.
В переводе на язык, понятный двум вдовам, это означало:
- Пока я не успокоилась, он жив.
Так что из всех текстов покойного мужа наиболее актуальной для Надежды Яковлевны была фраза:
"Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится".
Некоторые вдовы настаивают на том, чтобы все оставалось как при покойном супруге. Чашка должна находиться тут, а ложка - здесь. Нарушить порядок - все равно что перевести стрелки часов, показывающих минуту утраты.
Ну какие для Мандельштамов чашки и ложки! В их жизни вещам принадлежала ничтожная роль. Совсем иное дело - представления и принципы. Вот за них следовало постоять.
В этом и заключалось ее отличие от окружающих. Все вокруг шарахаются в разные стороны, ведут себя применительно к обстоятельствам, а она считает только так.
Конечно, по-другому и быть не могло. Ведь все нынешние темы прежде они обсуждали с мужем. Именно тогда у них сложилось окончательное мнение.
Конечно, с Лютиком - случай особый.
Надежда Яковлевна сначала высказывалась резко, а потом все же соглашалась с Осипом Эмильевичем.
Вопреки логике ревнивого чувства, она писала, что "...музыка была в ней самой".
Впрочем, это она признавала не ее, а его правоту.
Если в Лютике на самом деле "была музыка" - значит, так тому и следовало быть.
Страхи Надежды Яковлевны
Как он писал? "Быть может, прежде губ / Уже родился шепот..."
В стихах памяти Ольги Ваксель последовательность тоже обратная. Начинаются они описанием его возлюбленной в гробу, а завершаются - картиной пожара.
Следовательно, Мандельштам знал, что от Лютика всегда можно ждать неприятностей. С этой женщиной ничего нельзя предугадать.
Так оно и вышло, как он предчувствовал. Столько лет вдова задавала вопросы умершим, а тут впервые получила ответ.
Читая убористый текст, она ясно слышала интонацию соперницы. Преобладало в первую очередь раздражение.
"Я очень уважала его как поэта, - писала Ольга, - но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником... Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть".
Как вела себя Надежда Яковлевна в ситуации двадцать пятого года? Тогда она не только не признала поражения, но, напротив, стала активной и изворотливой.
И сейчас, прочитав страницы, заботливо доставленные ей братом мужа, она как-то внутренне собралась.
В первую очередь Надежда Яковлевна занялась поисками лазутчика.
Друзей вроде много, но эту деликатную миссию не каждому поручишь.
Сперва она обратилась к Лидии Яковлевне Гинзбург, а затем начала бомбардировать Екатерину Константиновну Лифшиц.
С помощью двух этих женщин она рассчитывала организовать свое прошлое, попытаться снова взять его под контроль.
Лютик в своем репертуаре
Надежда Яковлевна, конечно, догадывалась: ее соперница не забыла эту историю. То есть и ее обида не прошла, и какие-то вопросы остались.
Вдова поэта часто вспоминала, как через три года после разрыва Лютик заявилась к ним в Царское Село.
Новый скандал повторился с регулярностью сеанса: "... она снова плакала, писала Надежда Яковлевна, - упрекала Мандельштама и звала его с собой. Как и раньше, это происходило при мне".
Трудно представить, что Лютику так уж хотелось начать сызнова. Скорее всего, это была лишь вспышка давно угасших чувств.
Вдруг что-то нахлынуло, взбурлило и повторилось вновь фрагментом их бесконечных препирательств.
А в начале шестидесятых Надежда Яковлевна вдруг узнала, что ее соперница, оказывается, была не чужда сочинительству.