/ И чей-то звонкий шаг, мучительно похожий,/ Еще звучит ритмически внутри.../ Гляди, гляди, как ветер гонит тучи,/ Твой огонек поднялся, задрожал.../ Припомнилась зима и наш очаг трескучий,/ И пламя дымное упругих тонких жал..."
А для Арсения Федоровича все одно. Что солнце - сегодняшнее, что вчерашнее. Что - снег медленными хлопьями, что - мелкий и частый. Бликов для него не существовало вовсе, а была только вода.
С точки зрения мужа, самое главное происходило днем, когда пополнялось его собрание, поклонники грелись в лучах чужой славы... Что касается жены, то она, напротив, любила вечера.
Даже за тетрадку Лютик садилась поближе к ночи. Следовательно, стихи для нее тоже были любовью и тайной. Но разве мужу это объяснишь? В поэзии он разбирается так же мало, как и в любви.
Конечно, дело не в его коллекции и не в ее сочинениях. Существуют мотивы, куда более важные и значительные. Именно в них ей виделась причина всего.
"Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., - так завершается первая часть ее записок, - я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как "грозный муж". И действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми. Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А.Ф. благоразумно удалился".
Горестная жизнь графомана
После обмена колкостями с Гумилевым Арсений Федорович не отчаялся, а раскинул сети в другом месте. Теперь его интересовал композитор Глазунов.
Его новый герой не принадлежал к числу тех, кто "из-за пояса рвет пистолет". Все-таки это был человек при должности и положении. Как-никак, воспитатель молодежи, ректор Петербургской консерватории.
Как и подобает победным реляциям, записи о Глазунове были лаконичными, интонация - нейтральной. Сначала - крупными буквами: "Глазунов Александр Константинович", а затем - более мелкими: "Во время антракта в филармонии имел удовольствие угощать его сигаретами".
Как известно, поэзия - это добыча радия. У собирателя тоже были и своя шахта, и свои уходы в забой. И часы замороченности от всего этого, и минуты просветления. Он вдруг спохватывался: а не хватит ли быть мальчиком на побегушках? не пора ли создать нечто самостоятельное?
В какой-то момент Арсений Федорович остыл к этим записям, коротким, как японские хокку. Он начал размышлять о том, как из коллекции мух, соответственно ее расширив и дополнив, можно сделать слона.
Работа над романом "Последние" началась одновременно с судебным процессом. Вдруг все неожиданно совпало: и рождение первенца, и этот роман, и процесс. Столь несхожие события выстраивались в цепочку: если бы не появление на свет сына Арсения - не было бы ни этой пухлой рукописи, ни, тем паче, суда.
Хотя роман назывался пространно философски, а тяжба - канцелярски сухо, тут существовало нечто общее. Разными - художественными и совсем не художественными - средствами Арсений Федорович пытался отстаивать свои права.
Конечно, непросто вести тяжбу и писать прозу. Из-за этого Арсений Федорович все не мог добиться чистоты жанра. Выходили какие-то гремучие смеси, вроде посвящения "гражданке В.". Бросающееся в глаза сходство с исковым заявлением явно портило эти стихи.
Впрочем, сначала о судилище, имевшем место не на бумаге, а в здании бывшей Полицейской управы, на Фонтанке, 16.
Все события последних месяцев прямо вели в обшарпанную комнату Губсовнарсуда с рядами длинных деревянных скамей.
Муж и жена перед судом
Каждый адвокат - в чем-то режиссер. А Наталья Николаевна Евреинова, адвокат Арсения Федоровича, еще и сестра знаменитого режиссера. Ощущение театра у нее в крови.
Так же, как и ее брат, Наталья Николаевна любила приукрасить, выдать желаемое за действительное.
Эти качества наиважнейшие не только на сцене, но и в суде.
У адепта театральности свои представления о правде, а у адвокатши - свои.
Если брат признавал только громкоголосое, с первого взгляда похожее на театр, то сестра ценила обман в формах неярких, не привлекающих к себе внимания.
Не раз и не пять Наталья Николаевна вклинивалась со своим "Не верю!" в ход судебного разбирательства. Делала она это так истово, словно состояла в родстве не с Евреиновым, а со Станиславским.
"Она кричала, - рассказывает Лютик: - "Посмотрите на нее, на эти крашеные волосы, на эту актерскую физиономию, на эти шелковые чулки!" При ее упоминании о волосах я демонстративно сняла шляпу, и вся зала видела, к ее стыду, что волосы у меня вовсе не крашены..."
Конечно, эта сцена выглядела бы менее комично, если бы Наталья Николаевна не грассировала и не ходила вразвалочку. К тому же, по слухам, мужчинам она предпочитала женщин.
"Почему вы картавите?" - однажды спросил у нее сын Лютика. Очень уж ему хотелось, чтобы та перестала притворяться и заговорила своим голосом.
Скорее всего, Лютик почувствовала, что суд заодно с Арсением Федоровичем. Можно даже сказать, просто одно - будто между ними совершенно нет разницы.
Она уже настроила себя на долгие препирательства, медленное течение дела, как вдруг оказалось, что это - все. Судьи сложили претензии сторон и нашли золотую середину. Этой несложной математической операцией тяжба благополучно завершилась.
Маленький Арсений оставался с матерью, а отец получал право видеть сына два раза в неделю.
Казалось, можно успокоиться и начать что-то планировать.
"Я не стала ждать, - рассказывала Лютик, - чтобы он апеллировал, уехала сначала в Сестрорецк, забрав сына, а потом, собравшись солидно, - в Феодосию, откуда намеревалась проехать в Коктебель и прожить там, пока хватит денег".
Впрочем, "все вышло иначе".
Ну, конечно же, иначе! По-другому с ней просто не могло быть.
Роман
О том, что Арсений Федорович пишет роман, первыми узнали слушатели Филармонии.
Много раз они наблюдали, как он что-то яростно строчит в тетрадь.
Вместо того чтобы действовать через журналы, романист являлся читателю сам. Так он анонсировал будущее произведение: вот он я, автор романа "Последние", тружусь не покладая рук.
Саморекламой дело не ограничилось. Новое занятие потребовало сменить обстановку. Прикупить кое-какой мебели, пару мраморных бюстов, хорошего фарфора и бронзы.
Помимо прочего был приобретен стол таких необъятных размеров, что на нем размещались все пять экземпляров рукописи.
Арсений Федорович находил пример не среди героев своей коллекции, а в куда более отдаленных эпохах. В те времена занятие сочинительством предполагало наличие соответствующего интерьера. Даже литераторы, сочувствующие народу, не ограничивались самым необходимым.
Нет более решительного способа перечеркнуть свою жизнь, как превратить ее в сотни неудобочитаемых страниц.
Редкая птица долетит до середины Днепра!
Когда после десятилетий работы автор собрался ставить точку, рядом не было не только читателей, но и близких людей. Оказывается, сочиняя этот роман, он растерял всех.
Под пером Арсения Федоровича пережитое им теряло краски и превращалось в схему. Сам Харон не перевез столько людей в царство мертвых, сколько этот плодовитый автор.
"Неизвестный без всяких усилий перемахнул на эстраду... - описывает он вечер, на который собрался "весь цвет". - Неизвестный выпрямился на эстраде во весь рост. На его красивом лице быстро сменялись выражения удивления, презрения, гнева... Затем он рассмеялся и направился за кулисы".
Близость Арсения Федоровича к поэтам и писателям очень относительная. Слишком большая дистанция их разделяла.