– А никакого национал - социализма быть не может, - сказал дед, - а может быть только национал-фашизм… И раньше, чем фашизму явным стать, надо, чтобы тайные фашисты друг дружку обнюхали, и опознали, и постановили право на душегубство.
Будто в мире железная река старую плотину рвет.
Тридцатые начались, железные.
Планы, планы, согласование. Хлеб нужен, чугун. Америка 43 миллиона тонн чугуна в год плавит, Германия -13, а мы -1 миллион. Колька - по цветным металлам. Сашка - в торговле, Иван сгинул, немой Афанасий на электрокомбинате чернорабочим. Дед, Зотов, Серега - станочники, токариное племя. Ванька Щекин - директором на заводе; Ванька - Колькин приятель с Пустыря - головастый оказался.
– Круппы в Германии думают, что наймут Гитлера порядок навести и что он для них нужная сволочь, - сказал дед. - Деловые люди, а такая дурь и мираж… Не успеют оглянуться, как все монополии станут экономический пупырышек при полиции.
Громобоев в третий класс перешел.
Кризис в мире лютует. В Америке промышленность вдвое упала, в Германии - до сорока процентов.
Барыги пшеницу жгут, апельсины в море топят, чтоб на рынке цену поднять. Жуть. Вот она, анархия очумелая. И ясное дело, нам без плана нельзя. Дед сказал - война будет. Асташенков сгинул невесть куда. Американцы вроде бы нас признают. По утрам заводы гудят, смену собирают. Как-то вдруг оказалось, что в человеке - сил на десятерых.
Неужели все же война будет?
Колька из Берлина приехал. Привез пластинки на русском языке… "Прощай, малютка… мне так грустно без тебя… О-лле!" "Моя Марусичка… моя ты ду-ушечка… Моя Марусичка. Моя ты ку-колка!… Моя Марусичка… А жить так хо-очется… Я весь горю, тебя молю - будь моей (пауза) женой!"
– Петька… - говорит. - Навидался я… Тебе такого сроду не видать… Феноменально!… Фашистов видал… В ресторанах бабы почти что голые. Ну что еще?… Еда есть, витрины богатые… Безработных тьма… "Мерседес-бенц"… Вандерер. Унтер-ден-линден… Фарбиндустри… Ферфлюхте швайн… Хох!… Барахла кое-какого привез… Ботинки с дырочками… Патефон… Русских песен много поют… Шпиль иммер баляляйка… айнен руссише танго… Прощай, прощай… прощай, моя родная… Пою… мое последнее (пауза) танго!… О-лле!… Куда в отпуск собираешься?
– Олле! - говорит Зотов. - Приехал и молодец… Меня на дедову родину зовут, под Владимир. Просят помочь в колхозе движок поставить. Может, на заводе кого сговорю, подработать за лето. А нет - один поеду… Тебе что, сынок?
– А мама? - спрашивает Витька. - Без мамы не ездий…
– Смотри ты… - говорит Колька. - Понимать начинает.
Трудно Зотову стало дома жить. Таня с ним на люди не ходит.
– Стыдно, - говорит. - Я твоих баб по глазам узнаю. Почему я тебе верная - сама не пойму.
– Таня, а кто не так? - спрашивает Зотов. - Мужик он мужик и есть. Такое его устройство. Вот возьми - бык один на все стадо…
– Так ведь то бык, - говорит она.
– Ну не буду, - отвечает.
Ну улеглись они спать в полнолуние. На половицах квадраты лунные. Лежат, в потолок смотрят.
– Надо бы полы покрасить, - говорит Зотов. - Возле стола доски лысые совсем. Где бы краски достать?
– Петя, а я видела, ковер на пол кладут, представляешь? Со стены снимают и на пол стелют.
– Да слышал я, - говорит он. - Тыщу раз рассказывала. Мечта твоей жизни.
– Да, мечта, - говорит.
– Мещанские у тебя мечты, - говорит. - Стыдно.
– Мне не стыдно, - говорит, - и Витеньке… Он подрастет, заработает и мне ковер купит. Он сам сказал. На стену.
– А на пол?
– И на пол. Он сам сказал.
Зотов смеется. На луну глядит.
– Петя?
– Ну?
– Сыночек наш непростой растет.
– Способный парнишка… Жаль, учится плоховато. По математике никак таблицу эту не одолеет - умножения.
– Нет, Петя… он не по-людски непростой… Материнское сердце знает.
– Так ты ж ему не мать, а приемная. Или нет?
– Слушай, Петя, что скажу… Так выходит, что не мы его приняли, а он нас. В родители. Он мне послан в защиту.
– От кого в защиту?
– От всех… Не смейся, слушай, что расскажу… Давеча приходила Нюра, Васи истопникова родня… Про нее всякое говорят… Ваш брат от нее чумеет… Пусти, Петя, не надо…
– Я думал, тебе надо…
– Погоди. Ты ее не видел во дворе-то?
– Нет.
– Ну вот, - сказала Таня.
И как бы с торжеством это промолвила.
– Что - ну вот? - спрашивает Зотов.
– Не мог ты ее не видеть. Ты по двору шел, а она на тебя уставилась.
– А я при чем?
– Вот я и говорю - шел мимо и не видел ее… А не мог не видеть. Вот так она стоит, а так - ты идешь и не видел… Это ты-то? Мимо такой бабы пошел и не глянул?… А я уж думала - семье конец. Она ведь разлучница.
– Давай, Танюша, спать, а?
– Дурак ты, Петя… А знаешь, что было-то?
– Что?
– Ты прошел, она глаза закрыла. Потом открыла, поглядела вдаль и поклонилась.
– Кому? - Он уж разозлился: лежат без толку - даром что вместе, об ерунде говорят. - Кому поклонилась? Мне, что ли?
– А никому, Петя… Ты прошел, двор пустой… Ее истопникова жена спрашивает - кому кланяешься? Двор пустой, кому кланяешься?
– А она?
– Я, говорит, знак видала… И пошла со двора.
Ну, Благуша, родная! Что ни год, то сказка. Видно, и тридцатым железным ее не унять.
– Ох, слушаю я тебя, слушаю - одна дурь и болботание.
– А знаешь, куда она глядела… на пустом дворе-то?
– Ну?
– На дальнем сарае, на крыше, мальчик спал, загорал… А когда ты шел, он проснулся, и глазки сонные. Сыночек наш названый… И выходит, Нюра ему поклонилась.
Зотов даже обалдел незначительно.
– Кому поклонилась? Витьке?
Таня лежит, в потолок смотрит, а в глазах две луны плавают. Отражаются, стало быть.
– Заболеешь ты, Танька, со своими мыслями, - говорит он.
– А ты - со своими.
Кто их, баб, разберет? Чепуху говорят или нечто - это есть тайна.
И поехали они в ту дедову деревню все вместе. Зотов, Таня и Витька.
Колхоз ихний только обживался, с хлебом было туго, но им продавали.
И тогда постановили они с Таней денег за работу не брать.
– Совестно, - говорит Таня.
А он думал - спорить будет.
А через двадцать дней движок электричество дал.
Собрались уезжать, а председатель говорит:
– Так не положено, не по-людски.
Пришли они с завхозом выпить, до утра говорили, председатель свою руку гладил, которую ему в тридцатом прострелили, и все Таню благодарил - спасибо вам за Петра Алексеевича, за мужа вашего, выручил, и токарь, и слесарь, и сборщик, и электрик - на все руки, как Петр - первый, отработал свое с верхом.
"А женка моя сидит - майская роза".
– А у его прозвище Петр - первый, у орясины, - говорит. - И вам спасибо, что с семьей приняли. А денег за работу мы не возьмем. Нам не надо.
– Это как же? - говорит завхоз, и на председателя глядит, и Зотову: - Как же это, Петр Алексеевич?
– Я в дому хозяйка, - говорит Таня. - Мне и решать. Помещение вы нам дали, дрова дали, хлеб я из пекарни покупала, всей семьей отпуск провели, сыночек полевым воздухом подышал - и квиты.
– А знаешь, Таня, сколько бы стоило, ежели специалистов позвать? - спрашивает завхоз. - А он один управился ай нет?… Не положено, Таня. Мы на специалистов фонды выделили. Нам утвердили.
– Как сказала - так и будет, - отвечает.
– Ну Таня! Ну человек! Ну жена у тебя, Петька! Не забудем!
Выпили крепко. "Снежки белые пушистые" пели и другие песни. Завхоз Тане руку целовал, а Таня пила - не пьянела. Вот тебе и Таня.
А утром погрузились в телегу, тронулись.
– Стой! Стой! - бежит завхоз с мешком, а из мешка гусь рот разевает: ага-га! ага-га!
– Не спорь, Таня, не спорь, - говорит завхоз. - От гостинца не отказываются. Личный мой гусь.
– Да он щиплется. Куда мне его?
– Дай! - говорит Витька. - Дай мне! И гуся обнимает.
– Ну вот и сладились… Держи, Витька… Не забыва-а-ай!
Колеса катятся, деревня пятится. Витька дражнится - ага-га!… Ага-га! Гусь молчит, в суп готовится.