В булочной после ремонта - на потолке зеркала клинышками, чистота, "жаворонков" сладких продают с глазками изюминными, плетенки румяные с маком, называется "хала".
Люди шли к открытию булочной и тихо покупали хлеб и булки.
Господи! Да ведь порядочному человеку больше ничего и не надо. Чистота, хлеб, небо высокое и семья живая - чудо живое.
И еще книги. Зачем читаю - не знаю.
Память, память, некоторые считают, что память и есть душа. Вряд ли.
Поехали Зотовы всей семьей в отпуск в город Вязьму жить на окраине. В этот год там подешевле еда была - творог, ягоды. Детей к зиме подкормить.
Зотов с женой и сыночком поехали и две жены его братьев с детьми. Одна жена Николая - второго, другая - Александра - третьего. Санька-Пузырь по торговой части: распределители, отто, брутто, нетто, тара, недовес, недолив, усушка, утруска, провес. А Николай, в Цветметзолоте - канцелярия с тайгой пополам - рудники, контракты, золотишко, драги. У Кольки зарплата высокая, у Саньки пайки и так доставал. Колькина жена деньгами не стеснена, Санькина - колбаса копченая, шпроты, сливы соленые - называется маслины. Одна горечь, а жрет, и ничего.
Сынок мой на меня поглядывает - может, он думает: а в чем твоя отличка, Зотов Петр - первый, токарь-пекарь, станочник, философ-пешеход? Только что дылдой вырос и, когда бабу за руку беру, баба млеет? Да что толку? Жена Таня рожать не хочет.
– Нет, - говорит. - Если б ты меня одну любил, а так что ж… Тебе все равно от кого дети, от меня или от любой. Старшенький у меня живой, здоровый, своей семьей живет, второй сыночек у меня умер от холоду, третий - приемный. Внук Генка растет-подрастает, а более не хочу. Гуляй с кем знаешь, только семью береги, разводы сейчас легкие. Не бросишь?
– Куда ж я от вас? - говорит.
"И то верно. Куда же я от них? Я как подумаю, что с ними какой-то другой долдон будет или они вовсе одни останутся, - у меня сердце перехватывает. Не могу я себе их представить брошенными. За что? Не за что. Нищету выдержали, войну пережили, голод выдержали, выдержим и скуку. А они мне родные, как рука или там нога. А с рукой или ногой не разводятся…
– А на баб мне твоих наплевать, - говорит Таня. - Одного я тебе не могу простить - твою тайну…
А тайна моя - могилка полузабытая, бурьяном заросшая, и курский соловей над ней поет. Женщины для меня все одинаковые, а соловья забыть не могу. Где ты, Машенька?…"
А жены братишек зотовских ругаться начали, как в Вязьму приехали, и друг перед другом величаются. Мой муж! Мой муж! Одна деньги не глядя достает из портмоне, другая колбасой копченой угрожает. Вот дуры! Обе телесастые, у обеих юбки выше колен и халаты распахиваются. Цветметзолотая в канцелярии сидит, считается - работает, а торговая и в канцелярию не ходит, дома греется. Цветметзолотая орет: "Тебе хорошо! Дома сидеть! А ты поработай, походи на службу, я посмотрю, какой у тебя дома порядок будет и какая ты сама будешь!…" А сама халда халдой, нечесаная, чулок перекручен, халат сикось-накось, рот не вытерт, - хоть крась его, хоть так оставь, как есть. Другая, торговая жена, Санькина, правда, почище будет. По дому быстро все уладит, обед сварит, простирнет что надо и маникюром намажется, и педикюром, и помадой, - ягодка, будто и не хозяйствовала.
Три комнаты сняли у трех хозяев на окраине Вязьмы. А вместе жить не стали. Невозможно. У каждой свои дети, Зотов один мужчина в отпуску.
Таня говорит:
– Смотри, чего твои братья достигли! Еще год-два, и начальство. И жены образованные. А ты как был… И от меня бегаешь.
– Я от тебя не бегаю, Таня. Моя душа всегда с тобой, и с детьми, и с дедом, и с бабушкой нашей тишайшей. А эти нам чужие, и Кольку с Сашкой к чужим занесло, и это скажется.
Сыночек приемный к тому времени чтение освоил полностью и читал вовсю - уж этот Зотовым родной и в род их пошел. И все слова, которые в смысл складываются, ухватывал на лету и с пониманием. А болботание отвергал и чурался. И Зотов с ним и с Таней полдня по травам ходили и средь камышей, и по мхам, и на цветы смотрели, и на облака, а полдня книжки читали - Зотов за домом, в лопухах, а сыночек капустный, громобоевский отпрыск, зотовское отродье, на чердаке - в нашем доме или в соседних двух. Хозяева разрешили и пускали в чердачной трухе копошиться под ледяной или жаркой крышей - по погоде. Там всегда рваные книжки водились.
Зотов, конечно, знал, что путного там едва ли сыскать - календари старые, "Нива" за девятьсот лохматый год да история Иловайского для начальных классов гимназии и реального училища - примитив: этот князь был хороший человек, а этот князь был плохой человек, вот и вся история. По этой истории выходило, будто того, кто писал, и того, кто читал, вовсе не было, а были Рюриковичи-варяги, потом Романовы-немцы, и на том жизнь на земле закончилась, не начавшись.
Однако капустный сынок Громобоев полагал иначе и с чердака не слезал. И ведь отыскал, стервец, книжку себе в назидание.
Ценности она, может, не представляла ни по узорному слову, ни по мудрости, да и прочесть ее почти что нельзя было - рванина и сало от беспечальных и бесчисленных пальцев, но, с другой стороны, это и есть признак, что кого-то и когда-то и почему-то эта не старая еще книжка за собой вела. Называлась она "Два Сфинкса", и рассказаны были в ней три истории про то, как в египетские времена и христианские времена и в нынешние времена любили друг друга двое, но все время вмешивалась третья. И всегда это было одинаково, и во все времена разлука.
Смотрит Зотов: капустный сын задумался, а он книжку прочел и тоже знает, о чем сын задумался, - время пришло.
Но вот он спрашивает:
– А куда мы деваемся, когда нас нет?
– После смерти мы распадаемся, - говорит Зотов.
– А до рождения где мы были?
– До рождения - часть в отце живет, часть в матери, называется "клетка".
– Значит, две наши половинки, - говорит он. - А до этого?
– В бабушке и дедушке были, - отвечает Зотов.
– Значит, и в них я был?
– А как же?
– По четвертушке?
– А?
– А в прадедушке и в прабабушке по восьмушке… и так далее…
– Что?
– Значит, тыщу лет назад от меня почти ничего не было, а две тысячи лет совсем почти ничего… А в самом-самом начале?
– И вовсе не было.
– А откуда же я тогда взялся?
Эх, милый, думает Зотов, если б знать, откуда мы взялись, то, может, догадались, куда мы деваемся, и придумали бы, как не уходить никуда.
– Нам в школе сказали, что бога нет?
– Ну?
– А если я тебе скажу, что ты бог? - спросил он. - Ты поверишь?
– Нет, - говорит Зотов.
– Почему?
– А если я тебе скажу, что ты бог, - ты поверишь?
– Я поверю, - сказал он.
Зотов у него книжку отнял, а он улыбается.
– Хочешь, чудо покажу? - спрашивает.
– Жарко, - говорит Зотов. - Лучше уж, когда попрохладнее, ладно?
Тут как ветер дунет, как рванет песком и пылью.
– Ты потерпи, - говорит. - Сейчас прохладней станет.
– Пойдем-ка, друг, домой…
Тут молния в водокачку шарахнула и гром ударил. На водокачке железный прут раскачался и раскалился, а конец громоотвода сияет и дрожит. У самых камышей по серой воде реки - как пулемета очередь.
А по пыльной дороге голубиные яйца скачут. Черное небо на деревьях повисло. Молнии вдоль дороги змеями вьются, а градины огромные от земли рикошетом - в воздухе сталкиваются. Зотова кто-то под навес вталкивает. А это не навес вовсе, это они под силосную башню попали, под кирпичные стояки, под недостроенную. Там народ сбился, и там он Таню обрел. Обнялись. Стоят. Ничего не поделаешь. Дрожат.