При этом он вполне вменяемо подмигнул Сергею Юрьевичу:
– Познакомь друга с женой, а?
Ирина еле слышно сказала: "Скотина", заплакала и ушла переодеваться. Немченко не произнес вообще ни слова. Так и сел за руль в полном молчании. Ему очень хотелось думать, что Коля просто перепил – с кем не бывает. Но уже в воскресенье утром Шимкевич, громко зевая, заявил по телефону, что страсть как соскучился по своим деньгам, и предупредил: "Давай не тяни резину, а то будешь, как Луцкий, в морге мух кормить. Заодно подумай про свою кобылу сисястую!"
Весь город знал: ресторатора Луцкого застрелили дома, прямо в постели, причем изуродовали так, что вдова просила на похоронах гроб не открывать. Конфликт между Шимкевичем и Луцким тоже ни для кого секретом не был.
Всю эту информацию, неизвестно откуда явившуюся, Безукладников проглотил в один миг – и чуть не отравился. Печальная участь Сергея Юрьевича Немченко смущала его меньше всего, но ближайшее будущее Ирины внушало реальный страх.
За десять минут до полуночи Александр Платонович оделся и отправился на соседнюю улицу в круглосуточный магазин "Продукты". На свои оставшиеся копейки он купил буханку серого хлеба и пачку самых дешевых сигарет без фильтра.
В эти минуты в другом конце города под одним одеялом с его женой лежал молодой человек, давясь от ужаса перед завтрашним днем, но делая вид, что спит. Безукладникову показалась курьезной эта мысль:
"Теперь у нас обоих нет денег".
Чахлая, моргающая лампочка над его подъездом могла бы служить иллюстрацией скорого конца света. На лестничной площадке между третьим и четвертым этажами Александр Платонович встал, чтобы собраться с духом и мысленно сформулировать вопрос.
Если отсеять ужимки, оговорки и остроты человека, привыкшего иронизировать над собственной бедностью, вопрос этот выглядел так. Может ли он, Безукладников, стать обладателем суммы в полмиллиона долларов – причем в кратчайший срок? Ответ обескураживал бесцветной, бездоказательной краткостью: может.
Он взялся бы уточнять более горячо и дотошно: "Где? Когда?", если бы хоть немного больше верил в происходящее. Вместо этого, похохатывая, заигрывая с ночной пустотой, он в усталом кураже опрашивал ступеньки серой лестницы, бредущей ему под ноги: "И что? Куда прикажете явиться за деньгами? А паспорт брать? А сколько телохранителей?.."
И не суть важно, чего он еще там болтал, поскольку, дойдя до своей двери, он уже знал совершенно определенно, что спустя ровно сутки ему надлежит прибыть по странному адресу: на маленькую асфальтированную площадку, лежащую в прогалине между шеренгами гаражей, в ста сорока метрах к юго-востоку от конечной остановки автобуса № 55 на Привокзальном шоссе.
Глава пятая
ПОЛМИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ
Виталик Сурин смолоду опасался умереть. Можно даже сказать, он смертельно боялся смерти. А жизнь во многих позициях Виталику бесконечно нравилась. Он приспосабливал ее под себя, примерно как свой загородный коттедж или как девиц по вызову, которых оценивал преимущественно по росту, отдавая предпочтение маленьким и вертким.
И чтобы смерть не казалась такой страшной, Виталик ее тоже стал потихоньку приспосабливать под себя. Попробовал он это делать еще лет в семь, когда от сердечной болезни умер его дедушка, уважаемый ветеран. Дед был строгим при жизни, а теперь лежал в гробу посреди квартиры с растерянным выражением лица. И, как только взрослые ненадолго выходили из комнаты, заставленной венками, храбрый Виталик, оставаясь один на один с мертвым дедом, щелкал его по носу и хлопал по холодным щекам.
В восьмом классе Виталик задушил одноклассницу Любу Высоцкую, которая, по слухам, давала себя всем желающим мальчикам, а Сурину с насмешкой отказала, пояснив, что он коротышка и плохо пахнет.
Виталик с неделю обнюхивал свои руки и подмышки, затем приготовил зимние вязаные варежки (дело было в мае) и после уроков пошел к Любе домой – якобы списать задание. Варежки он надел у входной двери. "Сурин, у тебя что, ручонки замерзли?" – "А может, я тебя убить хочу". – "Тоже мне, Фредди Крюгер нашелся!" – Люба фыркала, но в глазах мелькало любопытство. Он душил ее старательно и долго, чуя, как под варежкой ломается горловой хрящ. Прежде чем уйти, зачем-то пнул оголившееся бедро, а еще потом, холодея, сообразил, что девочка могла быть дома не одна… Любу Высоцкую хоронили всей школой. Виталик Сурин плелся в самом хвосте процессии, чувствуя себя вождем и организатором всего этого действа. С тех похорон ему запомнилась острая зависть к оркестрантам, исполнявшим гундосый марш с каким-то особым, хозяйским пониманием смерти.
Больше в свои школьные годы Виталик никого не убивал, если не считать двух соседских кошек и одного раненого голубя.
Туманную юность наметим пунктиром.
Аттестат зрелости, навсегда утерянный сразу же в день вручения. Краткая безответная страсть к фигурному катанию на коньках. Попытки сдавать в аренду обустроенные площадки для рэкета. Тяжелое алкогольное отравление в туристической поездке по культурным центрам Европы. Изнасилование пожилой проводницы в купейном вагоне поезда "Симферополь – Москва", замятое благодаря двухсотдолларовой компенсации и ползанью на коленях в тамбуре с клятвенным признанием в любви. Угон пожарной машины непосредственно с места пожара. Два принудительных визита в органы дознания, где Виталик сразил всех умением запудривать мозги и уходить в глухую несознанку. Вот, собственно, почти полный список личных рекордов Сурина в молодые годы.
Однако своего творческого зенита Виталик достиг уже в рядах влиятельной уктусской группировки. Он не был лидером, но талантливо исполнял самые нужные, по его мнению, функции – инкассатора и уборщика.
Коля Шимкевич, которому он подчинялся напрямую, отлично знал, что Виталик, доставляя нужным людям энные суммы, время от времени аккуратно отстегивает коечто лично для себя, так сказать, "округляет" в свою пользу. И Колю это устраивало, поскольку означало, что инкассатор Сурин скорей всего не убежит сегодня-завтра с набитой сумкой в далекие поля.
А в качестве уборщика Виталик уже имел весомые заслуги. Он убирал часто и с удовольствием. Хоть иногда и шумно, с дурными спецэффектами, зато наверняка. И ни разу не влип. Таможенника Лешу, например, он убрал идеально чисто – просто выронил с балкона, с девятого этажа, заставив написать прощальную записку. Но с Луцким явно перестарался. Когда Сурин со стволом вошел к нему в спальню, тот начал орать как резаный и заслонять лицо руками, пухлыми ладошками наружу. Вот эти ладошки почему-то и взбесили Виталика: сперва он их прострелил насквозь, а потом крошил и расквашивал до неузнаваемости уже мертвое лицо. Жена Луцкого сидела по-мышиному тихо, запертая в ванной. О ней Сурин даже не вспомнил. С этой уборки он уехал грязнющий, словно трудился на скотобойне.
Как-то раз у Шимкевича в депутатском офисе гостил важный партийный босс. Пили "Хеннесси". Разговор, понятно, шел о партийном строительстве.
– А х…ли он зал…ается! – восклицал гость.
– Тоже правильно! – отвечал Шимкевич. – Х…ли зал…аться?
Назревало взаимопонимание.
Уборщик Сурин, от нечего делать бродивший по офису, сел поблизости на диванчик послушать про большую жизнь.
– …Пусть тогда и херачит свою политику! – продолжал гость.
Шимкевич поднес бокал ко рту, ласково глядя на Виталика.
– Брысь отсюда, – проронил он и выпил.
Сурина как ветром сдуло.
С тех пор он заметно изменился.