Меня впустили. Немного обаяния срабатывает безотказно.
Секретарша Секулы представляла собой весьма впечатляющее зрелище, хотя эффект был сродни детским ужастикам. Длинные черные волосы были собраны назад и стянуты на затылке красной лентой. Синие глаза, светлая кожа, бледное лицо с легким намеком на румянец на щеках, ну а губы... Ее губам последователи Фрейда могли посвятить целый симпозиум, который продлился бы не меньше месяца. На ней была надета темная блузка, не слишком (но достаточно) прозрачная: сквозь нее удавалось установить цену дорогого кружевного бюстгальтера. Почему-то мелькнула мысль о рубцах и шрамах, покрывающих ее тело: там, где блузка прижималась к коже, проступали какие-то неровные следы. Ее серая юбка кончалась чуть выше колена, дальше ноги обтягивали толстенные черные чулки. Она напоминала женщину, которая могла бы пообещать мужчине ночь блаженства, такого, какого он никогда дотоле не испытывал, но лишь в том случае, если потом она сама сможет насладиться медленным его умерщвлением. Судя по выражению лица этой дамы, я не мог предположить, что она готова сделать подобное предложение лично мне, разве только могла бы пренебречь первой частью программы, связанной с блаженством, и прямиком перейти к медленной пытке. «Интересно, — подумал я, — женат ли Секула». Если бы я сказал Рейчел, что нуждаюсь в секретарше, похожей на эту женщину, она предложила бы мне заранее подписать согласие на временное химическое вмешательство с непременным обязательством бесповоротного решения вопроса о полной кастрации, если я начну поддаваться искушению.
Зона приемной, покрытая серыми коврами, плавно переходила в большую переднюю комнату с черным кожаным диваном под окном, выходящим на залив, и суперсовременным кофейным столиком, целиком отлитым из черного стекла. Небольшие кресла по обе стороны столика соответствовали по форме дивану, стены были украшены картинами, если это правильное название для того вида искусства, которое предлагалось для обозрения посетителям. Лично мне представилось, как некто, страдающий от жесточайшей депрессии, простояв невероятно долго перед незаполненными холстами, вдруг озаренный мыслью оплатить себе пожизненное лечение в отличной неврологической клинике, нанес по ним серию беспорядочных ударов кистью, обмакнутой в черную краску, а потом с чистой совестью назначил порядочную сумму за полученный результат. Вся обстановка вокруг меня свидетельствовала о минимализме, воплощенном в жизнь. Даже стол секретарши отвечал требованиям этого художественного течения: ни намека на файл или хотя бы случайный лист бумаги. Либо Секула был не слишком загружен делами, либо, я не мог исключить такую возможность, он днями напролет мечтательно разглядывал свою секретаршу.
Я показал ей свою лицензию. Судя по всему, это ее никак не впечатлило.
— Хотелось бы поговорить с мистером Секулой. Несколько минут, не больше.
— Мистер Секула занят.
Мне показалось, я услышал, как кто-то монотонно бубнит по телефону за двойной черной дверью справа от меня.
— Трудно поверить, — заметил я, снова вступая в безукоризненную чистоту приемной. — Он, верно, выясняет отношения со своим декоратором?
— А какое у вас к нему дело? — Секретарша не соблаговолила назвать меня по имени.
— Мистер Секула ведет дела по недвижимости в Уильямсбурге. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.
— Мистер Секула ведет много дел по недвижимости.
— Тут недвижимость какая-то особенная. Там, похоже, целая гора трупов.
— Мистера Секулу уже приглашали в полицию. — Секретарша мистера Секулы и глазом не моргнула, когда я упомянул о мертвецах из Уильямсбурга.
— Тогда это дело свежо в его памяти. Я, пожалуй, посижу тут у вас и подожду, пока он не освободится.
Я уселся в одно из кресел.
Я уселся в одно из кресел. Оно оказалось неудобным настолько, насколько может быть неудобной только очень дорогая мебель. Минуты через две у меня заныл копчик. Через пять заболел весь хребет, да и другие части моего тела взывали о милосердии. Я уже начал подумывать, не расположиться ли мне на полу, как черные двери открылись и человек в сером костюме, отливавшем блеском антрацита, вышел в приемную. Его каштанового цвета волосы были тщательно подстрижены и уложены волосок к волоску, словно на модели-фаворите во время конкурса парикмахеров. Впрочем, он и сам олицетворял воплощенное совершенство фотомодели. Ни единого изъяна во внешности, ни единого намека на индивидуальность. Глядя на него, невозможно было судить о его характере.
— Здравствуйте, мистер Паркер. Я Дэвид Секула. Сожалею, что заставил вас ждать. Дел у нас больше, чем может кому-нибудь показаться.
Секула явно слышал все, что говорилось в приемной. Возможно, секретарша просто оставила селекторную связь включенной.
И меня заинтересовало, с кем Секула говорил по телефону. Может быть, его разговор не имел ничего общего со мной, но тогда мне пришлось бы смириться с мыслью, что мир не вертится вокруг моей персоны. А я очень сомневался, что готов решиться на подобное смирение.
Я пожал руку Секулы, мягкую и сухую, словно сжал еще ни разу неиспользованную губку.
— Надеюсь, вы оправились после испытания, выпавшего на вашу долю, — заговорил он, сопровождая меня к своему кабинету. — Какой все-таки ужас!
Полицейские, вероятно, объяснили Секуле мою причастность к этому делу, когда беседовали с ним. Они, ясное дело, забыли про секретаршу, а может, и пытались ей все объяснить, но она не собиралась вникать в ту околесицу, которую они несли.
— Пожалуйста, никаких звонков, Хоуп. — Секула задержался у стола своей секретарши.
— Понятно, господин Секула.
— Хоуп — Надежда. Хорошее имя, — подсуетился я. — Оно вам подходит. — Я улыбался ей. Мы уже подружились. Возможно, меня пригласят составить компанию в загородной поездке. Мы могли бы выпивать, смеяться, вспоминать, как сначала между нами возникла неловкость, прежде чем все узнали друг друга и осознали, какие мы замечательные.
Но госпожа Надежда не улыбнулась мне в ответ. Что ж, планы на совместную поездку, видимо, отменяются.
Секула закрыл за нами двери и показал мне рукой на стул с высокой прямой спинкой, стоявший у его стола. Как раз напротив окна, но я не мог видеть, куда оно выходит, поскольку шторы были плотно задернуты. По сравнению с приемной кабинет Секулы напоминал архив после попадания в него авиационной бомбы, хотя все же выглядел опрятнее, чем кабинет любого адвоката из тех, в которых мне довелось бывать прежде. Файлы на столе присутствовали, но аккуратно сложенные в стопочки и в хороших чистых папках, на каждом — отпечатанная этикетка.
Пустая мусорная корзина дополняла картину. Казалось, файловые стеллажи были упрятаны за ложными дубовыми панелями на стенах или просто не существовали вовсе. Картины на стенах кабинета также внушали намного меньше тревоги чем там, в приемной: оттиск фавна, играющего на лютне, подписанный — ого-го! — Пикассо, и огромный холст, напоминавший пещерную наскальную живопись. Слоями наложенное масляными красками изображение лошадей — лошади были буквально вырезаны в слоях краски: прошлое оттянулось на настоящем. На холсте также значилось имя художника — Элисон Риедер. Секула заметил мой взгляд.
— Коллекционируете?
Интересно, он что, смеется надо мной? Но Секула казался вполне серьезным, должно быть, платил своим сыщикам по завышенной ставке.
— Для коллекционера я слишком плохо разбираюсь в искусстве.
— Но ведь на стенах вашего дома есть картины?
Я нахмурился. Мне было не совсем ясно, куда он клонит.