Можете сделать правильный, а можете ложный, но выбор вам будет предоставлен. И еще: не все, кого вы любите, выживут.
Мне показалось, что мои гортань и язык посыпаны песком, и я никак не мог выжать из себя хоть немного слюны, чтобы смочить их.
– Сын Дайандры Уоррен погиб потому, что она вас посадила. Насчет этого я знаю. А что другие жертвы?
Он стал что‑то напевать себе под нос, поначалу довольно тихо, так что я не мог разобрать мелодию, пока он не опустил голову, подбавив громкости.
– Зовите клоунов скорей…
– Так как с другими жертвами? – повторил я. – Почему они погибли, Алек?
– Разве это не рай земной… – пел он.
– Вы вызвали меня сюда по какой‑то причине, – сказал я.
– Ты, конечно, согласен со мной…
– Почему они умерли, Алек? – спросил я.
– Если кто‑то все плачет и ноет… – Голос Алека был высоким и тонким. – Если кто‑то страдает от боли…
– Заключенный Хардимен…
– Зовите клоунов скорей…
Я посмотрел на Долквиста, затем на Лифа.
Хардимен помахал мне пальцем.
– Не волнуйтесь, – пел он, – они уже здесь.
И он рассмеялся. Смех его был резким, голосовые связки сильно напряжены, рот широко открыт, плевки разлетались по всем углам, а глаза округлялись все больше, когда останавливались на мне. Весь воздух в камере, казалось, уходит в рот Хардимена и будет наполнять его легкие до тех пор, пока не надует тело, как шар, нам же не останется ничего другого, как задохнуться в безвоздушном пространстве.
Затем его рот, наконец, захлопнулся, глаза потускнели, и он снова выглядел вежливым и рассудительным, как провинциальная библиотекарша.
– Зачем вы меня вызвали сюда, Алек?
– Вы все‑таки прилизали свой чубчик, Патрик.
– Что?
Хардимен, повернувшись, обратился к Лифу.
– У Патрика в детстве был дурацкий чубчик, ну, такой вихор, вот здесь, ближе к затылку. Он у него торчал, как сломанный палец.
Я едва сдержал желание протянуть руку к голове и пригладить вихор, которого у меня не было уже много лет. Внезапно я почувствовал холод в желудке и непонятную слабость.
– Зачем вы вызвали меня сюда? У вас была возможность поговорить с доброй тысячей полицейских, с таким же количеством федералов, но…
– Если я заявлю, что моя кровь отравлена, и не кем‑нибудь, а правительством, или что альфа‑лучи из других галактик наделяют меня особыми способностями, или что я был насильно превращен в гомосексуалиста собственной матерью, – что вы скажете на это?
– Я не знаю, что вам сказать.
– Разумеется, нет. Потому что вам ничего не известно, и потом все это неправда, но даже если бы было правдой, все это не имеет отношения к делу. Что, если я скажу вам, что я бог?
– Который?
– Единственный.
– Я бы удивился, почему бог запер себя самого в стенах тюрьмы и почему не сотворит чудо и не выдворит себя отсюда.
Он улыбнулся.
– Очень хорошо. Немного поверхностно, но таков ваш характер.
– А каков ваш?
– Мой характер?
Я кивнул.
Он посмотрел на Лифа.
– Что, у нас на этой неделе снова жареные цыплята?
– В пятницу, – ответил Лиф.
Хардимен кивнул:
– Хорошо. Люблю жареных цыплят. Патрик, приятно было встретиться. Забегайте еще.
Лиф посмотрел на меня и пожал плечами.
– Конец свидания.
Я сказал:
– Погодите.
Хардимен рассмеялся.
– Свидание окончено, Патрик.
Хардимен рассмеялся.
– Свидание окончено, Патрик.
Первым встал Долквист, через минуту я.
– Доктор Долквист, – сказал Хардимен, – передайте от меня привет королеве Джудит.
Долквист направился к выходу.
Я пошел вслед за ним, рассматривая тюремные решетки и чувствуя, как они хватают и держат меня, лишая возможности вновь увидеть внешний мир, запирая меня здесь вместе с Хардименом.
Лиф подошел к выходу и достал ключ. Все мы втроем стояли спиной к Хардимену.
И тут он прошептал:
– Ваш отец был одним из тех пчел.
Я повернулся, но он уже смотрел на меня невозмутимо и безучастно.
– Что это было?
Он кивнул и закрыл глаза, барабаня кончиками пальцев скованных рук по столу. Когда он заговорил, его голос, казалось, исходил откуда‑то из углов, из потолка комнаты, от решеток – одним словом, откуда угодно, только не из его рта.
– Я сказал: «Изувечьте их, Патрик. Убейте всех до одного».
Он поджал губы, мы постояли в ожидании, но тщетно. Минута прошла в полной тишине, а он находился в том же состоянии, только легкая дрожь гуляла по его обтягивающей бледной коже.
Когда дверь открылась и мы вышли в коридор блока С, пройдя мимо двух стражей у входа, Алек Хардимен запел: «Изувечьте их, Патрик. Убейте их всех!» Голос его был тонким, но мощным и сильным, и создавалось ощущение, что мы слушаем арию.
– Изувечьте их, Патрик.
Слова неслись по тюремному коридору, как пение птицы.
– Убейте всех до одного.
Лиф повел нас по лабиринту образцово чистых коридоров, тюремные звуки почти не проникали сквозь толстые стены. Коридоры пахли антисептиком и техническим раствором, у пола же, как, впрочем, во всех госучреждениях, был своеобразный желтый блеск.
– А знаете, у него есть свой фан‑клуб.
– У кого?
– У Хардимена, – ответил Лиф. – Студенты‑криминологи, студенты‑юристы, одинокие женщины средних лет, парочка социальных работников, несколько человек из церковных. Ну, и его корреспонденты, кто уверен в его невиновности.
– Шутить изволите.
Лиф улыбнулся и покачал головой.
– О, нет. Знаете, какое у Алека любимое занятие? Он приглашает их в гости, чтобы предстать во всем своем великолепии. А некоторые из этих людей бедны. Они тратят свои сбережения на то, чтобы добраться сюда. А теперь догадайтесь, как старина Алек себя ведет.
– Смеется над ними?
– Отказывается видеть их, – сказал Долквист. – Причем всегда.
– Вот, – сказал Лиф. Перед нами была дверь, он набрал шифр, и она с легким щелчком отворилась. – Он сидит в своей камере и наблюдает из окна, как они возвращаются назад по длинной дорожке к своим машинам, смущенные, униженные и одинокие, в результате чего его охватывает приступ сексуальной жажды, и он утоляет ее с помощью мастурбации.
– Вот вам и Алек, – сказал Долквист, когда мы вышли, наконец, к свету у главного выхода.
– Что за шутка по поводу вашего отца? – спросил Лиф, когда мы вышли за пределы тюрьмы и шли к машине Болтона, стоящей посередине посыпанной гравием дорожки.
Я пожал плечами.
– Не знаю. Насколько мне известно, он не знал моего отца.
– Похоже, он хочет, чтобы вы думали, будто знал, – заметил Долквист.
– И что за ерунда с вашим чубчиком? – спросил Лиф. – Либо он действительно знал вас, мистер Кензи, либо строит догадки.
Когда мы переходили дорожку к машине, гравий противно скрипел под ногами, и я сказал:
– Никогда не встречал этого парня.