Конти, тогда еще сравнительно молодой человек – ему было около тридцати пяти, – принадлежал к новому поколению мафиозных «капо». Силой упрочив свое положение, он стал действовать как практичный делец. Конти осознавал, что только договоренность с другими главарями мафии сулит ему наибольшую выгоду. Главным в то время было наладить сотрудничество в национальном масштабе, и, когда к нему прибыли эмиссары из Палермо, он согласился провести ряд встреч для раздела сфер влияния и создания иерархических структур власти.
Эти встречи, проходившие в 1953-1954 годах, на удивление напоминали процедуру выборов папы римского: они проходили в обстановке полной секретности, а их результаты непосвященным казались эфемернее струйки дыма. В борьбе за власть, как известно, все средства хороши. Заскорузлые традиционалисты из Калабрии не хотели, чтобы нынешние искушенные «капо» Милана и Турина получили больше власти, чем в прежние времена. Вместе с тем заправилы Центральной Италии, прежде всего Рима и Неаполя, стремились к тому, чтобы их слово стало теперь более веским, чем в предвоенные годы. Все единодушно признавали, что необходимо структурно упорядочить всю организацию, а для этого нужен своего рода верховный арбитр. На эту роль следовало найти самого влиятельного человека.
Боссы с севера не хотели, чтобы это место досталось кому-то из Калабрии, а южане и помыслить не могли, что его займет кто-то из северян. Моретти, римского «капо», считали слишком слабым, о Конти говорили, что он еще очень молод.
Естественно, необходим был компромисс. Идея встречи для обсуждения этого вопроса исходила из Палермо. Во главе заправлявшего там мафиозного клана стоял Кантарелла – щуплый человечек, известный щеголь и дипломат. Он стремился во что бы то ни стало сохранить за Палермо роль общенационального центра мафии и делал все возможное для достижения поставленной цели. Своего он добился – его признали верховным арбитром, но никто не мог в полной мере оценить его изворотливый ум политика и понять, что благодаря принятому решению в последующие двадцать лет он существенно улучшит свои позиции.
Именно тогда создавались условия для долгого периода относительного спокойствия и стабильности, что было самым главным условием для увеличения доходов мафии.
Гвидо был приятно удивлен теплому приему, который оказал ему Конти, и немало озадачен новым деловым стилем его организации. Дикость двухлетней давности действительно осталась в прошлом. Что было, то прошло, заверил его Конти. Теперь все станет по-другому. Конечно, Гвидо нужно снова открыть «Сплендид». Они обязательно будут сотрудничать. Все финансовые проблемы будут мирно улажены.
Гвидо вышел из кабинета вполне довольный результатами беседы. Однако он заблуждался – Конти его не простил. Гвидо и его банда два года назад были самыми опасными его врагами, и Конти вовсе не желал, чтобы тот снова встал на ноги.
Тем не менее одно из первых решений, принятых в Палермо, призывало всех мафиози прекратить междоусобные распри. Конти еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы вступать в конфликт с новым арбитром из Палермо. Он просто решил, что позволит Гвидо снова открыть публичный дом, а когда настанет подходящий момент, сдаст парня полиции. Таким образом, власти сделают за него работу, а благодаря своим связям с судьями он добьется, чтобы Гвидо надолго упрятали куда-нибудь подальше. Такое решение представлялось Конти вполне современным и прогрессивным.
* * *
Обо всем этом Гвидо не стал рассказывать Пьетро. Он начал историю с того момента, когда получил по телефону анонимное сообщение о том, что собственный покровитель сдал его полиции, и его со дня на день арестуют.
В его жизни наступил один из самых ужасных моментов. Гвидо понял, что Конти так его и не простил, и решил пересмотреть свои возможности и перспективы. Они казались достаточно мрачными. Конечно, первой мыслью было спрятаться, но раньше или позже либо полиция, либо люди Конти его все равно разыщут. Он мог бороться, но о победе нечего было и думать. Оставалась третья возможность – бегство из страны. Обращаться в суд он не собирался, в тюрьму возвращаться не хотел ни в коем случае.
Гвидо написал матери, упомянув в письме имя честного юриста в Неаполе, которого она должна была попросить сдать дом в аренду, чтобы доход с него обеспечил ей нормальное существование и дал возможность Элио продолжить образование. В конце он сообщал, что уезжает и не знает, когда вернется. Потом Гвидо отправился в доки, где у него еще оставались друзья, которые на несколько дней могли его приютить и обогреть.
Получив на следующий день письмо сына, мать пошла в церковь молиться. В ту же ночь Гвидо тайком посадили на старый грузовоз и через пару дней в обход иммиграционных служб высадили в Марселе. Ему было двадцать лет, денег – кот наплакал, перспектив – никаких. На следующий же день он записался в Иностранный легион и уже через неделю был в алжирском подготовительно-тренировочном лагере Сиди-бель-Аббес.
– Неужели тебе не было страшно? – спросил Пьетро. – Или ты знал, что тебя ждет?
Гвидо покачал головой и едва заметно улыбнулся собственным воспоминаниям.
– Я слышал все обычные россказни о Легионе и был уверен, что там со мной случится что-то жуткое, но выбора мне все равно не оставалось – я при себе не имел никаких документов. Говорил только по-итальянски, денег почти не осталось. Где-то в глубине души у меня теплилась надежда, что через год-два мне удастся дезертировать и вернуться в Неаполь.
Конечно, в Легионе ему приходилось нелегко, особенно первые недели – дисциплина была палочная. Но Гвидо был крепким парнем, учеба его интересовала, в нем открылись скрытые прежде таланты. С порядками, царившими в Легионе, он вынужден был смириться – иначе быть не могло, поскольку за неподчинение там карали либо сроком в штрафном батальоне, что сравнимо лишь с пребыванием в аду, либо карцером, что пугало его еще больше, чем штрафбат. Поэтому Гвидо старался неукоснительно выполнять все приказы и скоро стал образцовым новобранцем. Если бы об этом услышали в Неаполе, многие его знакомые очень удивились бы.
Его тоже многое поражало. Прежде всего еда – разнообразная и вкусная, с хорошим вином из собственных виноградников Легиона. Его ошибочное представление о Легионе как о старомодной романтической армии пустыни рассеялось очень быстро. Войска были оснащены самым совершенным оружием и техникой. Все офицеры составляли гордость французской армии, а сержантский состав формировался из офицеров всех видов европейских вооруженных сил, прошедших Вторую мировую войну и закаленных во многих локальных конфликтах. В Легионе служило много немцев, память которых, казалось, ограничивалась лишь 1945 годом; ветеранов из стран Восточной Европы, которые не хотели или не могли возвращаться за «железный занавес»; испанцев, принимавших участие еще в Гражданской войне. Кроме того, среди бойцов Легиона числилось несколько голландцев, выходцев из скандинавских стран и бельгийцев, среди которых, по всей вероятности, были и французы, юридически имевшие право служить в Легионе не иначе как в качестве офицеров. Англичан было совсем немного, а американец – один.
После поражения под Дьенбьенфу во Вьетнаме Легион практически был воссоздан заново. В той битве несколько тысяч легионеров попали в плен, больше полутора тысяч человек погибло.