– У Робин был шок физический и нервный после того, как мы нашли... тело Линды. Робин всегда была хрупкой. Ревматическая лихорадка – она и сейчас ею болеет. Но после того, что случилось, Честер послал ее к психиатру. Ребенка восьми лет!
Я сочувственно кивнула:
– Эмоциональный шок?
– Да. Тот назвал это травматическим психозом, последствием эмоционального шока. Она оставалась парализованной несколько месяцев. Но постепенно начала поддаваться лечению, вернулся нормальный контроль над двигательными мышцами. Лечение ее ослабило, конечно, и, когда она вернулась домой в "Воронье Гнездо", возобновилась и ревматическая лихорадка, с осложнениями, в более опасной форме, чем прежде.
– И Робин навсегда закрыла в своем сознании тот кусок памяти, что связан со смертью матери и... тем, что она увидела на берегу?
Он наклонил голову:
– Да, и я считаю, что это к лучшему. Иногда мне кажется, что сама природа найдет способ вылечить эту травму. Как бы я хотел забыть все, как Робин! Они хотели продолжать ее лечение, но я не разрешил. Зачем возвращать память об этом? Зачем?
Он говорил, казалось, забыв о моем присутствии.
Я спокойно ответила:
– Потому что в подобных случаях, мистер Уорбартон, мозг загоняет страшные воспоминания в подсознание, но отнюдь не избавляется от них. Память о происшедшем все еще жива, но она глубоко спрятана, заперта, возможно, изменена, часто происходит замена реальности фантазией.
– Вы хотите сказать, что мозг Робин может заменить в памяти то, что случилось, на другое, воображаемое происшествие? – Он помолчал немного, задумавшись. – Да, мисс Монтроуз, это так и есть. Иногда ей спится, будто что-то произошло со мной, или с ней, или с бабушкой. Она просыпается с плачем. Иногда она кричит, как в эпилептическом припадке. Вероятно, то, что она видит в кошмарах, очень страшно. Но я уверен в одном. Никакой кошмар не может быть ужаснее того, что она видела в действительности, – тело своей матери в воде. Реальность страшнее всех фантазий. Поверьте мне, я знаю это. О, я расскажу ей правду, когда она станет достаточно взрослой, чтобы все понять и выдержать. Но не сейчас. Она слишком мала, чтобы вновь подвергнуться такой пытке. Лучше забыть, пусть в ее памяти останутся воображаемые картины, тем более что они посещают ее только ночью. Вы согласны?
Его глаза умоляюще смотрели на меня, он ждал подтверждения. Я покачала головой и допила свое виски.
– Я только медсестра, мистер Уорбартон, я не психиатр. Но из практики знаю, что не следует прятать в памяти такие вещи, лучше смотреть им в лицо. Так лучше для здоровья человека. Спрятанные, они становятся кошмарнее, чем действительность.
Он изучающе смотрел на меня.
– Если бы Робин была вашим ребенком, что бы вы сделали?
Я нахмурилась. Вопрос показался мне нечестным. Я колебалась.
Потом медленно сказала:
– Не уверена, как бы я поступила, мистер Уорбартон. Наверно, постепенно начала бы объяснять, что смерть иногда является освобождением. Спасением, если приходит быстро, без продолжительной болезни и боли. Я думаю, что постаралась бы преодолеть ее страх перед смертью в воде. Тогда у нее в сознании может всплыть на поверхность то, что произошло, и в этом случае ее травма может быть залечена добротой, любовью, временем, наконец. И... вообще, жизнь возьмет свое, она станет взрослеть и жить как все...
– Вы могли бы сделать это, мисс Монтроуз? Могли бы... вытащить воспоминания на поверхность и залечить?
– Нет, – быстро ответила я. – Я не могу! Кто-то другой – да, но он должен быть близким, родным ей человеком; никакая медсестра этого не сможет. Только тот, кому она доверяет безоговорочно. – Я посмотрела на него в упор. – Думаю, это должны сделать вы сами.
Он покачал головой:
– Нет. Я не могу.
Все еще жива память. Слишком страшно.
Я встала:
– Спасибо, что рассказали мне. Если Робин ночью увидит кошмар, по крайней мере, я знаю, чего ожидать.
– Я подумал, вам надо знать... – пробормотал он подавленно.
– Доброй ночи, мистер Уорбартон.
– Доброй ночи...
Два пустых стакана и пустая бутылки из-под виски стояли на низком столике около дивана, когда я уходила из библиотеки. Керр и его кузина Изабель исчезли. Из кухни донесся запах кофе. И я пошла туда. Там раздавалось звяканье чашек и слышался голос Молли Уотерс.
Я вошла незаметно. Молли разливала кофе, а Кен Брайен разговаривал за столом с мужчиной, сидевшим спиной ко мне.
– У вас найдется кофе и для меня?
Они быстро повернулись в мою сторону, и Молли с улыбкой сказала:
– Конечно, мисс Монтроуз. Нашли мою записку?
Я уставилась на нее:
– Какую записку?
– Значит, нет? Боб попросил меня найти вас. Он специально пришел. Я сказала, что вы, наверно, у миссис Уорбартон-старшей. Но оставила вам записку под дверью, что Боб ждет на кухне. Надеюсь, вы не возражаете, мисс Монтроуз?
Боб Дженсен развернулся ко мне лицом, неловко поместившись на копчике стула:
– Мне надо было повидаться с вами сегодня вечером.
Я улыбнулась вответ на его извиняющийся тон. Он смотрел на меня выцветшими, но все еще не утратившими остроты взгляда голубыми глазами; песочного цвета волосы тщательно зачесаны назад, чистая белая рубашка, отутюженные складки на брюках – видно было, что он подготовился к визиту.
– Очень хорошо, Боб. Конечно, я не против. О чем вы хотели со мной поговорить?
– Это о том макинтоше, мисс, – он наклонился вперед, глядя на меня с волнением, – ну, что вы видели утром в воде. Кен тоже видел, говорит, просто обыкновенный плащ. Говорит: наверно, упал в воду с чьей-то лодки на причале. Но вы – женщина. А женщины обычно не пропускают мелких деталей, которых мужчины не замечают. Особенно что касается одежды. Вы не заметили в плаще ничего особенного? Ну, чего-нибудь такого, что показалось вам необычным?
Я стала напряженно вспоминать, пытаясь восстановить детали.
– Что у вас на уме, Боб? Почему я должна припоминать?
– Если я вам скажу, мисс, тогда вы можете вообразить, что видели как раз то, о чем я говорю. А мне надо знать, как было на самом деле. Кен уже рассказал, что видел. Теперь вы расскажите.
– Боб этот плащ не мог быть тем самым, о котором вы мне говорили.
Он нахмурился предостерегающе:
– Мисс, пусть тот разговор останется между нами.
– Понимаю. – Я посмотрела на Кена, который мне подмигнул, а Молли улыбнулась. Это не было насмешкой над Бобом – их, по-видимому, забавлял Боб Дженсен, казался чудаковатым, но относились они к нему с дружеским участием.
Я опять сосредоточилась, вспоминая. На меня произвели впечатление его волнение и озабоченность.
– Он был черный, с капюшоном, – начала я.
– И таких полно в Тригони или Портленде, – ухмыльнулся Кен, – вторая половина – желтого цвета.
– Он был большой. Даже очень большой. Конечно, это был мужской, а не женский плащ.
– Женщины редко ходят рыбачить в этих местах, – опять вмешался Кен.
Боб взглянул на него, а Молли сказала:
– О, помолчи, Кен! Пусть Боб говорит.
– Плащ зацепился кромкой за камни, и, когда волны накатывали, его заполняло водой и он раздувался. Кажется, он не был рваным или с заплатами, показался совсем еще хорошим. Но ничего особенного припомнить не могу.
– А пуговицы? – спросил Боб.
– На нем вообще не было пуговиц. Я это помню.
– Тогда какие были застежки? – Он так и подался ко мне. – Скажите, мисс, какие они были?
Я нахмурилась, вспоминая:
– Они выглядели... как деревянные застежки, похожие на те, что носят на флоте моряки.