Внезапно ее единственной целью стало войти в церковь. Любую церковь. Ближайшая русская православная церковь находилась минутах в двадцати ходьбы и была такая маленькая, что для молитвы достаточно было в нее войти: сама близость Святого Семейства уже даровала прощение грехов. Но двадцать минут – это целая вечность. Церкви других религий Остракова, как правило, обходила – зайти туда стало бы предательством по отношению к своему первородству. Однако в то утро, когда машина неотрывно ползла за ней, она отмела все предрассудки и нырнула в первую попавшуюся церковь, которая оказалась не только католической, а еще и современной католической, так что Остраковой пришлось дважды прослушать всю мессу на скверном французском в исполнении священника‑рабочего, от которого несло чесноком и чем‑то похуже. Зато когда она вышла из церкви, преследователей и след простыл, а это было главным, – правда, явившись на склад, ей пришлось обещать, что она отработает два лишних часа в счет опоздания.
Затем в течение трех дней – ничего, или в течение пяти? Оказалось, что Остракова так же плохо учитывает время, как и деньги. Три или пять дней – так или иначе, они прошли, они никогда не существовали. А все из‑за ее привычки «приукрашивать», как выразился Волшебник, – из‑за ее глупой манеры слишком многое видеть, заглядывать слишком многим в глаза, слишком накручивать. Вплоть до сегодняшнего дня, когда они появились снова. Разница состояла лишь в том, что сегодня дело обстояло в тысячу раз хуже, потому что сегодня – это было сейчас, и улица оказалась такой же пустынной, как в последний день или в первый, и расстояние в пять метров, отделявшее ее от человека, шедшего сзади, неумолимо сокращалось, а тот, что стоял под опасно низким навесом Мерсье, уже переходил улицу.
То, что произошло дальше, судя по описаниям, попадавшимся на глаза Остраковой, и по ее предположениям, очевидно, произошло мгновенно. Вот она идет по тротуару, а в следующую минуту ее уже мчат в сверкании огней и под вой сирен прямо на операционный стол, окруженный хирургами в цветных масках. Или вот она уже в раю перед Всевышним, бормочет извинения о допущенных промашках, не вызывающих у нее, однако, сожаления, как не вызывающих – если вы вообще Его понимаете – сожаления и у него. Или самое худшее: вы приходите в себя, и вас отвозят – покалеченную, но способную передвигаться – в вашу квартиру, и ваша нудная сводная сестра Валентина, бросив все, крайне неохотно приезжает из Лиона и всякий раз, подойдя к вашей кровати, безостановочно вас ругает.
Ни одно из этих предположений не осуществилось.
Все произошло в замедленном темпе подводного танца. Человек, настигавший ее сзади, подошел и зашагал рядом с ней справа. В ту же секунду человек, переходивший дорогу от Мерсье, подошел слева и пошел не по тротуару, а по водостоку, время от времени обрызгивая Остракову вчерашней дождевой водой. Следуя своей роковой привычке смотреть людям в лицо, Остракова уставилась на своих нежеланных компаньонов и увидела знакомые лица, известные наизусть. Вот такие же люди преследовали Остракова, убили Гликмана и, с ее точки зрения, на протяжении столетий истребляли русский народ именем царя, или Господа Бога, или Ленина. Отведя от них взгляд, она увидела черную машину, следовавшую за ней до церкви, – теперь она медленно подъезжала по пустынной мостовой. И тогда Остракова поступила так, как всю ночь думала поступить, как представляла себе, что поступит, когда проснулась. В продовольственной сумке у нее лежал утюг, старый утюг, который Остраков приобрел еще перед смертью, в те дни, когда полагал, что выручит несколько франков, занявшись продажей антиквариата. Продовольственная сумка у Остраковой была кожаная, зеленая с коричневым, сшитая из кусочков и крепкая. Размахнувшись сумкой, она изо всех сил ударила того, что шагал по водостоку, в пах, в самый ненавистный центр его существа.
Размахнувшись сумкой, она изо всех сил ударила того, что шагал по водостоку, в пах, в самый ненавистный центр его существа. Он ругнулся – она не уловила, на каком языке, – и рухнул на колени. Вот тут ее план и лопнул. Она не ожидала, что у нее окажется по злодею с каждой стороны, и ей требовалось время, чтобы восстановить равновесие и замахнуться на второго. Он не дал ей это сделать. Обхватил ее, прижав ее руки к бокам, и поднял на воздух, будто толстый мешок, каковым она и являлась. Она увидела, как упала сумка и оттуда со звоном полетел в водосток утюг. Все еще глядя вниз, она увидела свои сапоги, болтающиеся в десяти сантиметрах от земли, точно она повесилась, как ее брат Ники, – у него ноги вот так же были вывернуты вовнутрь, точно у дурачка. Она заметила, что носок одного из сапог – левого – уже поцарапан. А руки врага все сильнее стискивали ей грудь, и в голове ее мелькнуло, а не лопнут ли у нее ребра, прежде чем она задохнется. Она почувствовала, что ее тащат назад, и предположила, что ее хотят бросить в машину, которая теперь быстро приближалась по мостовой, – значит, нацелены выкрасть. Остракова пришла в ужас. Ничто, даже смерть, не казалось ей в эту минуту страшнее мысли, что эти свиньи увезут ее назад в Россию, где она будет медленно умирать в тюрьме стараниями докторов, которые, она уверена, убили Гликмана. Вырываясь изо всех сил, она умудрилась укусить мерзавца за руку. Появилась пара прохожих, которые, казалось, испугались не меньше ее. И тут до нее дошло, что машина вовсе не тормозит и у мужчин совсем другое на уме: они не собираются ее выкрадывать, они хотят ее убить.
Державший Остракову разжал руки и отшвырнул ее от себя.
Она покачнулась, но не упала и, когда машина развернулась, чтобы сбить ее, возблагодарила Бога и всех его ангелов, что решила все‑таки надеть зимние сапоги: передний бампер ударил ее сзади по лодыжкам, и она увидела свои ноги, вытянутые вровень с лицом, и свои голые ляжки, раздвинутые как при родах. Она взлетела на воздух и грохнулась на мостовую всем телом – головой, спиной и пятками, затем покатилась как сосиска по булыжнику. Машина промчалась мимо, но Остракова тут же услышала скрежет тормозов и подумала, не возвращается ли машина, чтобы переехать ее. Она попыталась шевельнуться, но ей смертельно хотелось спать. Она услышала голоса и грохот захлопываемых дверец, услышала, как взревел мотор и постепенно растаял звук, – значит, либо автомобиль уехал, либо она перестала слышать.
– Не трогайте ее, – сказал кто‑то.
«Нет, не трогайте», – мелькнула мысль.
– Это от недостатка кислорода, – услышала она собственный голос, – помогите мне подняться, и я буду в порядке.
Почему она это сказала? Или, может, только подумала?
– Баклажаны, – произнесла она. – Добудьте баклажаны.
Она и сама не знала, просила ли купить их или же имела в виду женщин‑регулировщиц, которых на парижском жаргоне называли «баклажанками». Затем пара женских рук набросила на нее одеяло, и началась ожесточенная галльская перепалка насчет того, что делать дальше. «Кто‑нибудь записал номер?» – хотела спросить она. Слишком она оказалась для этого сонная, и потом ей не хватало кислорода: при падении весь дух из нее вышибло. Перед ее мысленным взором мелькнули подстреленные птицы, каких она видела в России в деревне, – они беспомощно хлопали крыльями по земле, дожидаясь, когда собаки прикончат их. «Генерал, – пронеслось у нее в голове, – получили ли вы мое второе письмо?» Уже впадая в забытье, она мысленно умоляла генерала прочесть его и откликнуться на зов. «Генерал, прочтите мое второе письмо».
Она написала его неделю назад в момент отчаяния. И бросила в почтовый ящик во второй такой момент.