Просто кто-то щелкнул выключателем, и свет сменился густой темнотой, подсвечиваемой лишь тусклыми слабенькими лампочками, развешанными на редких столбах вокруг лужайки, на которой темнели домики рест-хауса.
…Машина, «выделенная господину советнику», прибыла, как и говорил офицер-посыльный, ровно через час.
К этому времени Петр, освеженный, взбодренный душем, уже сидел в кресле-качалке на крыльце шале и ждал развития событий. Войтович расположился тут же, усевшись на бетонных ступеньках, ведущих в дом, обхватив руками свои острые колени и прижавшись к ним подбородком.
Когда послышался гул подъезжающего автомобиля, а затем свет фар прорезал полумрак лужайки, Войтович поднял голову:
— Ни пуха ни пера!
— К черту! — отозвался Петр, вставая из кресла и глубоко вздыхая: он все еще не был до конца уверен, правильное ли решение приняли они с Войтовичем.
Зеленый «мерседес» медленно подкатил к шале и остановился, выключив фары. Солдат-шофер приоткрыл дверцу и высунулся из машины, стараясь разглядеть людей на крыльце.
— Господин советник? — неуверенно произнес он.
— Едем, — отозвался Петр, направляясь к машине. Солдат поспешно выскочил из-за руля и распахнул заднюю дверцу. Петр кивнул ему и молча полез в кабину. Дверца за ним захлопнулась, шофер все так же поспешно вернулся на свое место — и «мерседес» покатил по лужайке, мягко покачиваясь на неровностях, словно лодка на малой волне. Солдат осторожно вывел машину на шоссе, ведущее вниз, в каменную чашу города, и перед Петром открылся вечерний Обоко — скудная россыпь тусклых огоньков и лишь два ярких пятна белого света: эллипс городского стадиона и дом губернатора с гигантскими слоновыми бивнями, ослепительно сверкавшими в свете направленных на них прожекторов.
На этот раз городские улицы кипели жизнью. Горожане густыми толпами тянулись к стадиону, хотя было всего лишь около восьми и до одиннадцати времени оставалось еще достаточно. Но жители города предпочитали прийти заранее, чтобы занять места поудобнее.
Они шли целыми семьями — женщины с детьми, старики и старухи. Малыши спали, крепко привязанные к широким спинам мамаш, подростки целыми компаниями носились с веселым гвалтом, задирая друг друга и получая подзатыльники от взрослых. Торговки, могучие «мамми», несли на головах подносы с дешевыми сладостями, возбуждающими орехами кола, рассыпанными сигаретами и спичками, твердыми, как камень, галетами, пыльными жестянками португальских сардин, тронутыми ржавчиной баночками пастеризованного молока и длинными широкими палочками для чистки зубов.
У иных на головах красовались расписанные яркими цветами белые эмалированные ведра, прикрытые листьями бананов, с теплым мой-моем — огромными клецками, жареными кормовыми бананами — плантейном, кусками мяса, насквозь проперченными цыплятами. Продавцы пальмового вина вели за руль велосипеды, увешанные калебасами и сетками, в которых бренчали эмалированные миски, заменявшие покупателям стаканы.
В руках у многих были дешевые приемники, включенные на полную громкость и заполнявшие все вокруг задорными ритмами темпераментных танцев.
«Мерседес» медленно продвигался сквозь толпу, шофер отчаянно клаксонил, и горожане равнодушно оглядывались на него, не торопясь уступать дорогу.
Ворота, ведущие в сад, окружающий виллу губернатора, были распахнуты, около них стояло десятка полтора автомобилей самых разных марок.
Здесь же замерли два маленьких пятнистых броневичка — французские «панары». Люки их были распахнуты, оттуда торчали головы в касках. Чуть поодаль, в открытых «джипах» с установленными на треногах базуками, скучали десантники в мешковатой пятнистой форме и черных беретах.
Шофер медленно миновал аллею, ведущую к фальшивым слоновьим бивням, и подрулил к крыльцу виллы. Часовые кинулись открывать дверцу…
— Господин советник! — громко выкрикнул один из них, видимо старший.
На крыльце появился дежурный офицер, тот самый, который встречал Петра в прошлый раз, улыбнулся ему как старому знакомому:
— Его превосходительство ждет вас…
Петр пошел следом за ним. Как и в прошлый раз, в холле никого не было, в камине трещали поленья махагони [6] , а сверху, со второго этажа, доносились звуки рояля. На этот раз Эбахон играл Шопена.
Эбахон играл минут тридцать — вальс за вальсом. Потом лестница заскрипела под его грузными шагами, и он спустился в холл, все в той же форме командос, тихий и задумчивый, с усталым, почти больным лицом.
Петр встал и пожал руку, протянутую подполковником.
— Спасибо, — просто сказал Эбахон и знаком предложил Петру сесть в кресло.
— Не за что, — усмехнулся Петр.
Губернатор мягко улыбнулся — он умел быть обаятельным:
— За то, что вы приняли мое предложение.
— Почему вы так решили?
Петр поймал себя на том, что невольно напрягся: начинался поединок, в котором он должен был победить. Только победить — иного выхода у него не было.
Губернатор словно прочел его мысль.
— Потому что иного выхода у вас нет, — сказал он, мягко улыбаясь. Сейчас он был похож на сытого кота, наслаждающегося игрой с пойманной мышью.
Но Петр думал сейчас о другом. Во внутреннем кармане его куртки работал японский плоский диктофон. Петру дал его Войтович, страстно любивший всяческие технические новинки. Петр включил эту сверхчувствительную игрушку перед тем, как Эбахон спустился в холл: кассета была риверсная — туда и обратно, ее хватало на час…
— Но прежде чем дать вам согласие, могу ли я получить ответы на несколько вопросов?
Это был следующий ход в игре, которую Петр спланировал с Войтовичем.
Эбахон добродушно кивнул:
— У меня от вас нет секретов…
«Как он уверен, что я у него в руках!» — подумал Петр.
— Я хочу еще раз услышать, какая роль отводится мне в ваших планах, — решительно начал он. — Конечно, кое о чем я от вас уже знаю. Например, о том, что вы хотите припугнуть ваших союзников возможностью переговоров с моей страной. Я же нужен вам как реальное доказательство такой возможности. Не так ли?
— Тогда зачем же вы меня об этом спрашиваете? — ухмыльнулся губернатор. — Ведь ваша страна никогда не пойдет на это?
Петр покачал головой:
— Моя страна не вмешивается во внутренние дела других народов и тем более не поддерживает мятежников-сепаратистов.
— Вот видите… А мы сейчас готовы продать душу хоть черту, лишь бы он помог нам стать независимыми и свободными, жить, не боясь погромов, не опасаясь за жизни наших отцов, матерей, детей. Разве вы не знаете, что вот уже два дня по всей Гвиании убивают людей только за то, что они принадлежат к племени идонго? (Голос Эбахона дрогнул). Да, да… не смотрите на меня так… Вся страна сегодня залита кровью. Погромщики врываются в дома своих соплеменников, убивают их, грабят. По рекам плывут трупы, стервятники терзают непогребенные тела. И это не первый раз. Вы изучали историю Гвиании, вы знаете, что погромы повторяются регулярно — каждые семь-десять лет, погромы по всей стране!
«А он знал, что погром должен начаться, начаться именно в эти дни», — вдруг подумал Петр.
— Но богатые идонго успели заранее перевести свои капиталы в Поречье, не так ли? — Петр сделал паузу, затем, понизив голос, продолжал: — Кстати, ваше превосходительство, вы ведь, пожалуй, самый богатый идонго.
Эбахон помрачнел:
— Мои деньги принадлежат моему народу. Но… мы отклонились от темы. Я жду вопросов.
— Если я соглашусь, что это даст нам… Мне и моему польскому другу?
Губернатор мгновение колебался.
— Не буду вас обманывать. Ничего.