Последний вечер – они нам могут только соли на хвост насыпать, – усмехнулся Водила, неожиданно закончив фразу любимой пословицей Шуры Плоткина:
Сначала мы долго ждали лифта, который метался между этажами и никак не хотел опускаться до нашего автомобильного уровня. Потом в лифт набилась туча народу, празднично и нарядно разодетого, и Водиле даже пришлось приподнять мою сумку у себя над головой, чтобы меня не притиснули в давке.
Затем мы поднялись этажа на четыре, а может быть, даже на шесть, прошли по широкому коридору и немного постояли в боковом проходе огромного роскошного салона (я такие только по телевизору видел!), где шёл концерт. Уйма Людей сидели за столиками, что-то пили и смотрели, как один наш Тип, ростом с моего Водилу, но в белом костюме с белыми шёлковыми лацканами, в белых лакированных туфлях, с физиономией полного идиота, безумно довольного самим собой, – очень красиво пел басом.
– Фарца – каких свет не видел! – тихо сказал мне про него Водила. – Но голос… Отпад!
После типа в белом танцевали шесть девушек в сверкающих платьицах. Одной из шести была наша Манька-Диана!..
– Видал? – шепнул мне Водила. – Многостаночница!.. И в судомойке вламывает, и шоферню обслуживает, и пляшет – зашибись! Во, молодец девка… Не, счас только так и надо! Иначе – пропадёшь. Вон те, две крайние – настоящие балетные, я их в прошлый рейс обеих поимел, так наша Дианочка – ну ничуть нe хуже!.. Скажи, Кыся?..
И я почувствовал, что, несмотря на Манькину коечную неумелость, моему Водиле она всё-таки, как сказал бы Шура Плоткин, «классово-социально» ближе, чем эти профессиональные балерины. Хотя Водила их тоже «поимел», по его выражению.
На этом концерт кончился, и мы с Водилой пошли в наш ночной бар.
Народу в баре – масса! Как на антисемитском митинге у Казанского собора.
Мы с Шурой случайно оказались там. Он возил меня к ветеринарному врачу после одной драки, когда четыре посторонних Кота хотели оккупировать наш пустырь. Естественно, я их разметал и троим изрядно начистил рыло. А четвёртого, самого гнусного, который располосовал мне всю морду и прокусил заднюю лапу, я, честно говоря, придушил насовсем. Но Шура, слава Богу, об этом так и не узнал. Он категорически против подобного радикализма!… Как мы тогда с этого митинга живыми ушли – ума не приложу.
Держа меня на руках – ещё не отошедшего от наркоза, с только что зашитой мордой и перевязанной задней лапой, – Мой Шура тут же рванулся к микрофону, чтобы заявить свою ненависть и презрение ко всем фашиствующим антисемитам, к любому национализму и ко всем собравшимся на этот митинг в частности.
Что тут началось!.. Почему нас там не прикончили – одному Богу известно… Даже меня раз сто «жидом» обозвали!
Ладно, чёрт с ними. Не о них речь. Так вот, в этом баре пьяных было не меньше, чем на том митинге. Все столики заняты, ни одной свободной высокой табуретки у стойки бара… Шум, гам, музыка, крики!
В одном углу – разборки на разных языках с одинаковыми жлобскими интонациями; в другом – баварцы поют хором, стучат кружками с пивом по столам, в третьем – счастливо визжит наша черненькая Сузи, как говорит Шура Плоткин, «в жопу пьяная»; из четвёртого угла – истерический заливистый собачий лай…
Мамочка родная!.. Да ведь это Дженни! Учуяла меня, лапочка, и надрывается…
Я голову из сумки высунул, она как увидела меня, так и совсем зашлась. Рвётся с рук своей Хозяйки ко мне, та ей что-то тихо выговаривает, а напротив них сидит Человек с удивительно несимпатичным лицом, видимо, её Хозяин и так злобно говорит, видимо, жене, по-немецки:
– Отнеси немедленно эту тварь в машину. Сама можешь не возвращаться.
Права была Дженни – Хам с большой буквы. Жена его встала, глаза полные слёз, поцеловала Дженни в головку и унесла её из бара.
Бармен как увидел нас, так сразу же мигнул двум здоровым молодым парням и глазами показал на крайний табурет у стойки. Там восседал уже хорошо поддавший финн с бутылкой «Московской» в одной руке и со стаканом – в другой.
Парни неторопливо подошли к финну, вежливо взяли его под руки, приподняли, сняли с табурета и вынесли из бара вместе с бутылкой водки и стаканом.
– Садись! Будь гостем, – сказал моему Водиле Бармен и показал на освободившийся табурет. – Сейчас я тебе хорошего пивка организую. Давай своего… Я его заодно к Рудольфу определю. Там для них всего навалом.
Водила передал сумку Бармену, и тот занёс меня в закулисную часть бара – небольшую комнатку за занавеской, служившую Бармену, как я понял, и комнатой отдыха, и кладовкой. Два стула, маленький столик, наполовину занятый небольшим элегантным компьютером (несбыточная мечта Шуры Плоткина…), самые разные коробки, коробки, коробки с самыми разными бутылками, бутылками, бутылками… Два больших холодильника, внутренний телефон без диска и кнопок и неширокая кушетка с двумя чистенькими подушками – одна на другой. На верхней подушке – вмёртвую дрыхнущий толстый, пушистый Рудольф.
Бармен поставил сумку со мной на кушетку и сказал мне:
– Буди, буди этого дармоеда. Он с утра глаз не открывал. Рудольф! Подъём! У тебя гости…
Из холодильника Бармен достал бутылку пива «Фишер», вылил её в полулитровый высокий стакан и покинул нас.
Я слышал, как там, уже за занавеской, Бармен со смешком сказал моему Водиле:
– А вот и для вас пивко, сударь.
– Спасибо, браток, – ответил ему Водила. Бармен тут же стал разговаривать с кем-то по-английски, а Рудольф приоткрыл один глаз, уставился на меня и пробормотал:
– Не сплю я, не сплю… Вылезай из своей дурацкой сумки. Там под столом жратвы навалом.
Я вылез из сумки. Рудольф открыл и второй глаз, попытался перевернуть себя на спину, чтобы потянуться, но неловко брякнулся с подушки на кушетку. Некоторое время Рудольф неподвижно лежал, будто упал он не с подушек на кушетку, а с самой верхотуры Адмиралтейского шпиля на асфальт и разбился в лепёшку.
Я даже малость перетрусил. Подхожу к нему и говорю по-нашему:
– Ты чего, Рудик? Тебе плохо, что ли?
– Почему? Мне лично хорошо, – отвечает Рудик. – Это тебе плохо.
– Ни хрена мне не плохо, – говорю. – Я тоже почти весь день спал.
– Ты спал, а я нет. Моему это только казалось. И поэтому я говорю, что тебе плохо.
Своей безапелляционностью, своим тупым упрямством этот жирный Рудольф вдруг начал меня дико раздражать. Так и захотелось дать ему по морде!
– Ну почему, почему мне должно быть плохо?! Что ты мелешь?!
– Потому, что теперь я знаю то, чего не знаешь ты. Жрать будешь?
– Нет. У тебя попить ничего не найдётся?
– Вон – сливки.
– Я уже от этих сливок три раза гадить бегал. Обычная вода есть?
– Сейчас будет, – лениво сказал Рудольф и достаточно грациозно спрыгнул с кушетки на пол.
Под столом стояли три миски. Одна – полная всякой вкуснятины, вторая – со сливками, третья – пустая. Рудольф уселся точно напротив пустой миски, повернул голову к занавеске, отделяющей комнатёнку от закулисной части стойки бара, и вдруг неожиданно громко завопил противным до омерзения голосом:
– Мяа-а-а-а!!!
– Тихо ты! – испугался я. – Услышат – скандал будет.
– Быстрей прибежит, – спокойно сказал Рудик. – Мяа-а-а!..
Бармен влетел в комнатку, увидел, что Рудольф сидит перед пустой миской, и тут же наполнил эту миску чистой свежей водой. И снова умчался за занавеску.
– Ну, как я его надрочил? – тщеславно спросил Рудик и добавил: – Ты пей, пей!..
– У тебя с ним такой серьёзный Внутренний Контакт? – с уважением спросил я и принялся лакать воду.
– Боже меня упаси! Когда-то он пытался установить Контакт между нами, но я это сразу же пресёк.