Подгони пацана поближе к дверце клетки, а я пока дотрахаю эту рыжую падлу! Не пропадать же добру…
Я прыгнул сзади на верещавшую рыжую Кошку, жёстко прихватил её зубами за загривок, примял к полу клетки задними лапами и на глазах полутора десятков обречённых Котов и Кошек и нескольких Собачек я стал драть её как Сидорову козу!
Теперь рыжая только хрипела, прижатая к полу. На долю секунды я вдруг увидел ухмыляющегося Бродягу, потрясённую старуху Кошку, насмерть перепуганного Котёнка с отвалившейся от удивления челюстью и…
…в момент пика моих трудов, в пароксизме страсти я ещё сильней сжал зубы у неё на затылке и услышал, как она тихонько взвизгнула подо мной…
Когда я кончил и как ни в чём не бывало слез с неё – она так и не смогла встать на лапы. Со всклокоченной шерстью, с безумными глазами, негромко постанывая, она, словно раздавленная, поползла на брюхе в угол клетки. На мгновение сердце моё кувыркнулось от жалости, но я тут же вспомнил про пятнадцать замученных Котов, погибших из-за неё в лаборатории института, и моя слабость уступила место гадливому презрению. Я должен был быть у неё шестнадцатым…
Неожиданно мы почувствовали, что наш автомобиль стал притормаживать.
Я тут же подскочил к дверце клетки и вопросительно посмотрел на Бродягу. Неужели мы уже подъехали к институту, к этому Кошачьему лобному месту?! Неужто Бродягу так подвела знаменитая Наша интуиция? А может быть, от постоянного многолетнего недоедания он утратил ощущение Времени, Предвидения и все те качества, которые ставят нас в недосягаемое интеллектуальное превосходство над всеми остальными живыми существами?!
Бродягам сам недоумевал…
Автомобиль ещё катился по инерции, когда раздался негромкий, исполненный злобы голос Пилипенко:
– Вот сссука!.. Чего этому-то козлу от нас надо?!
– Чего, чего!.. А то ты не знаешь – «чего»? – ответил Васька.
Но тут наш «Москвич» окончательно остановился, и кто-то сипло проговорил:
– Здравия желаю, граждане. Па-апрашу документики!
Я почувствовал новый букет запахов, ворвавшихся в наш тюремный мир, – и запах устоявшегося, многодневного водочного перегара; и кислые запахи маленьких, но сильных аккумуляторов для переносных радиостанций; ни с чем не сравнимый запах оружия, пропотевшей кожаной амуниции; и слабенький запашок мятной жевательной резинки, наивно призванной заглушить все остальные запахи.
Нет, это не институт, слава Богу!.. Это милиционер. Или бандит. Что, впрочем, с моей точки зрения, одно и то же, – человек с оружием. У меня отлегло от сердца – значит, время ещё есть.
– Здравия желаем, товарищ начальник! Научно-исследовательский институт приветствует нашу доблестную милицию, – одновременно пропели Васька и Пилипенко такими сладкими, липкими голосами, как если бы вдруг заговорило растаявшее мороженое.
– Документы попрошу, – повторил милиционер.
– Пожалуйста… – Голос Пилипенко совсем упал. – Какие проблемы-то?
– Счас посмотрим, – сказал милиционер. – Не будет проблем – создадим. Всё в наших руках. Тэ-эк-с… Пилипенко Иван Афанасьевич?.. Вот и ладушки, Иван Афанасьевич, пришлите двадцатничек от греха подальше и поезжайте с Богом.
– Какой двадцатничек?.. – растерялся Пилипенко.
– Зелёненький, – пояснил милиционер.
– За что-о-о?.. – простонал Пилипенко,
– Дымление двигателя, прогар глушителя, левый «стоп» не работает, коррозия по низу дверей и крыльев, машина грязная, номера ржавые, правое наружное зеркало отсутствует… Ещё нужно?
– Нет… – выдохнул Пилипенко. – Может, рублями возьмёте?
– Ты чего? Мне при исполнении взятку предлагаешь, что ли?
– А доллары – не взятка?! – Слышно было, что Пилипенко разозлился.
– А доллары – это доллары.
– Товарищ начальник… – заныл Пилипенко. – Мы бедные научные сотрудники, мы сейчас работаем над одной диссертацией…
– Ты, «научный сотрудник»! Ты мне мозги не пудри и лапшу на уши не вешай, – тихо сказал милиционер. – Я вот сейчас открою двери твоего фургона, и вся твоя «диссертация» враз с мяуканьем и лаем по городу разбежится. А я тебя ещё и прав лишу, и техпаспорт отберу, мудила.
Чёрт с тобой, гони червонец и вали отсюда на хуй, «диссертант» ёбаный…
– Нет вопросов! – бодро ответил Пилипенко, чем-то пошелестел и, наверное, отдал милиционеру десять долларов.
Милиционер удовлетворённо крякнул и интеллигентно сказал:
– Получите ваши документы, и к следующему разу прошу привести ваше транспортное средство в порядок, товарищ водитель.
Тут Пилипенко ничего не ответил, и мы снова поехали.
– Вот где надо сейчас работать, – завистливо вздохнул Васька. – А мы эту срань болотную сачком ловим…
– Погоди, погоди, Васька… – Пилипенко даже зубами скрипнул. – Будет и на нашей улице праздник. Сейчас время революционное! «Кто был ничем, тот станет всем…» Есть у меня одна мыслишка!.. А уж тогда не на этом говне, а на белом «мерседесе» ездить будем!.. Этот же ментяра, который сейчас с нас ни за что ни про что десять долларов слупил, на мотоцикле, бля, с сиреной и мигалками, бля, будет ехать и дорожку нам расчищать!..
Бродяга услышал это и презрительно ухмыльнулся.
А я подумал – всё может быть… Сейчас как раз время для таких, как Пилипенко. Наглых, напористых, неглупых, не отягощённых интеллектом, а поэтому и не стесняющих себя в выборе средств для достижения цели.
Мы много раз болтали об этом с Моим Шурой. Особенно когда он где-то выпьет, придёт домой и начнёт передо мной извиняться, что, дескать, он мне даже приличной рыбы не может купить, что его доходов только на этот «хек мороженый» и хватает… Ну и всякие такие дурацкие излияния.
А потом – несколько многословный, но уже почти трезвый анализ всего происходящего сегодня в нашей стране. И кто в это прекрасно вписывается, а кто – вроде нас с Шурой Плоткиным – никак не может вписаться, да никогда и не впишется, хоть за бугор уезжай!..
Один раз, когда от него уж очень сильно пахло алкоголем (чего я, к слову сказать, не перевариваю!), он даже заплакал, когда мы снова заговорили об этом…
Помню, я так разнервничался! Мне его так жалко стало!.. И несмотря на то что от него буквально разило водкой, я принёс ему остатки моего сырого хека и лизнул его в щёку. А он ещё сильнее заплакал, лёг на пол, прижал меня к себе и заснул.
Он тогда так храпел!.. Как я вынес всё это в течение нескольких часов – уму непостижимо!
Я только попытаюсь вылезти из-под его руки, а он приоткроет глаза и в слёзы: «Мартынчик… Родимый! Ты то хоть не бросай меня!..» Ну что? Мог я уйти?..
Под утро я всё-таки сумел выползти из-под Шуры. Писать захотел – удержу нет!
Обычно, когда со мной такое происходит дома, а Шура ещё спит, я поступаю очень просто: сажусь на Шурину подушку точненько перед его физиономией, и начинаю, не мигая, неотрывно смотреть на его закрытые глаза. Не проходит и тридцати – сорока секунд, как Шура просыпается и говорит хриплым ото сна голосом:
– Что, обоссался, гипнотизёр хренов?
Я молча спрыгиваю на пол и иду к дверям. Шлёпая босыми ногами, Шура бредёт за мной в чём мать родила и выпускает меня на лестницу. Дальше – дело техники. Я сбегаю на первый этаж и начинаю орать дурным голосом:
– A-a-aaaa! A-a-aaaa!
Обязательно кто-то из жильцов первого этажа выйдет, откроет мне дверь парадной и со словами: «А, это ты, Мартинчик? Ну выходи, выходи…» – выпустит меня на улицу.
Почему-то соседи называют меня на иностранный манер – Мартин. Наверное, считают, что у такого человека, как Мой Шура Плоткин – литератора и журналиста, Кота с обычным плебейским именем Мартын быть не может…
В нашем доме меня знают все. Особенно после того, как я набил морду огромной овчарке наших нижних соседей. Она теперь ко мне то и дело подлизывается, но я и ухом не веду в её сторону.
Но в тот раз, когда Шура надрался до положения риз, мой гипноз так и не достиг цели.