Если бы какой-то умник сказал: "А смастерю-ка я этакую большую штуковину, которая загорится быстрее и будет полыхать лучше, чем что-либо на свете", и доведись ему прилежно исполнить эту задачу, то он, вероятно, смастерил бы в конце концов что-то вроде "гладиатора". Я продолжал ждать.
И вот пришел ответ, замечательный по краткости, но в то же время он все объяснил. "Парашют... открой... замок".
Я открыл замок, освободился от привязных ремней парашюта и с некоторым усилием приподнялся и перевалился за борт. Казалось, что-то горит, поэтому я покатался немного по песку, а затем отполз от огня на четвереньках и лег.
Я слышал, как в огне рвутся боеприпасы моего пулемета, и я слышал, как пули со стуком падают в песок рядом со мной. Я их не боялся, просто слышал.
Начались боли. Сильнее всего болело лицо. С лицом у меня было что-то не то. Что-то с ним произошло. Я медленно поднял руку и ощупал его. Оно было липким. Носа, казалось, не было на месте. Я попытался пощупать зубы, но не помню, пришел ли я к какому-либо заключению насчет зубов. Кажется, я задремал.
Откуда ни возьмись возник Питер. Я слышал его голос и слышал, как он суетится вокруг, кричит как сумасшедший, трясет мою руку и говорит:
– О Господи, я думал, ты все еще в кабине. Я приземлился в полумиле отсюда и бежал как черт. Ты в порядке?
– Питер, что с моим носом? – спросил я.
Я услышал, как он чиркнул спичкой в темноте. В пустыне быстро темнеет. Наступило молчание.
– Вообще-то его как бы и нет, – ответил он. – Тебе больно?
– Что за дурацкий вопрос, еще как больно.
Он сказал, что сходит к своему самолету и возьмет морфий в аптечке, но скоро вернулся и сообщил, что не смог найти свой самолет в темноте.
– Питер, – сказал я. – Я ничего не вижу.
– Сейчас ночь, – ответил он. – И я ничего не вижу.
Было холодно. Было чертовски холодно, и Питер лег рядом со мной, чтобы нам обоим было хоть немного теплее. Он то и дело повторял:
– Никогда еще не видел человека без носа.
Я без конца сплевывал кровь, и Питер всякий раз, когда я делал это, зажигал спичку. Он предложил мне сигарету, но она тотчас промокла, да мне и не хотелось курить.
Не знаю, сколько мы там оставались, да и помню еще совсем немного. Помню, я несколько раз говорил Питеру, что у меня в кармане коробочка с таблетками от горла и чтоб он взял одну, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Помню, я спросил у него, где мы находимся, и он ответил:
– Между двумя армиями.
И еще помню английские голоса – это английский патруль спрашивает, не итальянцы ли мы. Питер что-то сказал им, но не помню что.
Потом помню густой горячий суп, от одной ложки которого меня стошнило. И помню замечательное ощущение того, что Питер рядом, что он ведет себя прекрасно, делает то, что нужно, и никуда не уходит. Вот и все, что я помню.
Возле самолета стояли люди с кистями и красками и жаловались на жару.
– Разрисовывают самолеты, – сказал я.
– Да, – сказал Питер. – Отличная идея. Не всякому придет в голову.
– А зачем они это делают? – спросил я. – Расскажи.
– Картинки должны быть смешными, – сказал он. – Немецкие летчики увидят их и будут смеяться. Они будут так трястись от смеха, что не смогут точно стрелять.
– Что за ерунда!
– Да нет же! Прекрасная мысль. Чудесная. Пойдем, сам увидишь.
Мы побежали к самолетам, выстроившимся в линию.
– Прыг-скок, – приговаривал Питер. – Прыг-скок! Не отставай!
– Прыг-скок, – повторял я. – Прыг-скок!
И мы побежали вприпрыжку.
Первый самолет разрисовывал человек в соломенной шляпе и с грустным лицом. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала, и, увидев ее, Питер сказал:
– Вот это да! Ты только посмотри, – и рассмеялся.
Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел в раскатистый смех.
Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно и раскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковый цилиндр свалился с его головы на песок.
– Не смешно, – сказал я.
– Не смешно? – воскликнул он. – Что ты этим хочешь сказать – "не смешно"? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчас попасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дом, ни в блоху.
И он запрыгал по песку, трясясь от смеха. Потом схватил меня за руку и мы попрыгали к следующему самолету.
– Прыг-скок, – приговаривал он. – Прыг-скок.
Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писал на фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самой макушке, лицо блестело от пота.
– Доброе утро, – произнес он. – Доброе утро, доброе утро.
И весьма элегантным жестом снял шляпу.
– Ну-ка, помолчи, – сказал Питер.
Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбирал смех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице.
– Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мне смешно?
И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленным смехом как ненормальный. А тут и я понял шутку и стал смеяться вместе с ним. Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и стал кататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно, что словами не передать.
– Ну, Питер, ты даешь, – кричал я. – Но как насчет немцев? Они что, умеют читать по-английски?
– Вот черт, – сказал он. – Ну и ну. Прекратите, – крикнул он. – Прекратить работу.
Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятие и, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись на цыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором.
– Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, – пели они.
– Замолчите! – сказал Питер. – У нас проблема. Надо подумать. Где мой цилиндр?
– А при чем тут цилиндр? – спросил я.
– Ты говоришь по-немецки, – сказал он. – Вот ты и переведешь нам. Он вам переведет, – крикнул он. – Он переведет.
И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом крутнулся волчком и еще раз посмотрел на него. Шелковый парадный цилиндр лежал на боку на песке.
– Да ты с ума сошел! – закричал я. – Совсем рехнулся! Сам не знаешь, что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешь об этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то.
– Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет.
Это был женский голос.
– Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать.
После этого она ушла, и я видел только небо, бледно-голубое небо. Облаков не было, но всюду были немецкие истребители – вверху, внизу, с обеих сторон, и от них некуда было деться. И сделать я ничего не мог. Они атаковали меня по очереди, а пока один атаковал, другие делали виражи и мертвые петли, беззаботно кружась и танцуя в воздухе. Но я не боялся, потому что на крыльях у меня были смешные картинки. Я держался уверенно и думал про себя: "Да я и один с целой сотней справлюсь и всех сшибу. Как рассмеются, так и начну стрелять. Вот что я сделаю".
Они подлетели ближе. Все небо кишело ими. Их было так много, что я не знал, за кем из них следить и кого атаковать. Их было так много, что они образовали сплошную черную завесу, и лишь в некоторых местах можно было увидеть кусочки голубого неба. Но самолетов хватало и на то, чтобы залатать эти прорехи, а только это и имело значение. Главное – чтобы их хватало, тогда все будет в порядке.
А они все приближались.