— Ну конечно же, он будет прекрасным, гуманным попечителем! — поддержал городской голова, глотая грибок и морщась.
— А Распо-опов? — обидчиво протянул Виктор Михайлович. — Вы же уже назначили Распопова?
— Да, в самом деле, куда девать Распопова?
— В брандмейстеры, что ли?..
— В брандмейстеры? — заволновался вдруг Виктор Михайлович.
Перед ним мгновенно возникли бесчисленные пожарные колесницы, блеск огней, звуки труб и барабанная дрожь. Засверкали топоры, закачались факелы, земля разверзлась, и вороные драконы понесли его на пожар городского театра.
— Брандмейстером? Я хочу быть брандмейстером!
— Ну вот и отлично! Поздравляю вас,
— замычал вдруг Чарушников, — у японцев деньги брали!
Армяшек разводили!
Кислярский не вынес потока неосновательных обвинений. Бледный, поблескивая глазками, председатель биржевого комитета ухватился за спинку стула и звенящим голосом сказал:
— Я всегда был октябристом
и останусь им.
Стали разбираться в том, кто какой партии сочувствует.
— Прежде всего, господа, — демократия, — сказал Чарушников, — наше городское самоуправление должно быть демократичным. Но без кадетишек. Они нам довольно нагадили в семнадцатом году!
— Надеюсь, — ядовито заинтересовался губернатор, — среди нас нет так называемых социал-демократов?
Левее октябристов, которых на заседании представлял Кислярский, — не было никого. Чарушников объявил себя «центром». На крайнем правом фланге стоял брандмейстер. Он был настолько правым, что даже не знал, к какой партии принадлежит.
Заговорили о войне.
— Не сегодня завтра, — сказал Дядьев.
— Будет война, будет.
— Советую запастись кое-чем, пока не поздно.
— Вы думаете? — встревожился Кислярский.
— А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны можно будет что-нибудь достать? Сейчас же мука с рынка долой! Серебряные монетки, как сквозь землю, — бумажечки пойдут всякие, почтовые марки, имеющие хождение наравне,
и всякая такая штука.
— Война — дело решенное.
—
— Вы как знаете, — сказал Дядьев, — а я все свободные средства бросаю на закупку предметов первой необходимости.
— А ваши дела с мануфактурой?
— Мануфактура
Чем они будут воевать? Старыми винтовками? А воздушный флот? Мне один видный коммунист говорил, что у них, ну как вы думаете, сколько аэропланов?
— Штук двести?
— Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции восемьдесят тысяч боевых самолетов.
— Да-а… Довели большевички до ручки…
Разошлись за полночь.
Губернатор пошел провожать городского голову. Оба шли преувеличенно ровно.
— Губернатор! — говорил Чарушников. — Какой же ты губернатор, когда ты не генерал?
— Я штатским генералом буду, а тебе завидно? Когда захочу, посажу тебя в тюремный замок. Насидишься у меня.
— Меня нельзя посадить. Я баллотированный, облеченный доверием.
— За баллотированного двух небаллотированных дают.
— Па-апрашу со мной не острить! — закричал вдруг Чарушников на всю улицу.
— Что же ты, дурак, кричишь? — спросил губернатор. — Хочешь в милиции ночевать?
— Мне нельзя в милиции ночевать, — ответил городской голова, — я советский служащий…
Сияла звезда. Ночь была волшебна. На Второй Советской продолжался спор губернатора с городским головой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Глава XXII
От Севильи до Гренады
Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник церкви Фрола и Лавра? Он, кажется, собирался пойти на Виноградную улицу, в дом № 34, к гражданину Брунсу? Где же этот кладоискатель в образе ангела и заклятый враг Ипполита Матвеевича Воробьянинова, дежурящего ныне в темном коридоре у несгораемого шкафа?
Исчез отец Федор. Завертела его нелегкая. Говорят, что видели его на станции Попасная, Донецких дорог. Бежал он по перрону с чайником кипятку. Взалкал отец Федор. Захотелось ему богатства. Понесло его по России, за гарнитуром генеральши Поповой, в котором, надо признаться, ни черта нет.
Едет отец по России. Только письма жене пишет.