Отношение к животным в сказке может быть ласковым. Они названы ласкательно и уменьшительно: «зайчишка», «петушок», «ежик», «козлик» и т. д. Даже хитрая лиса названа «лисичка-сестричка». Отрицательный персонаж сказки волк может вызвать, насмешку, но в этом случае она вызвана не образом животного (образ волка не комичен), а сюжетом. Если, например, в сказке о волке и лисе глупый волк, — следуя коварным советам лисы, опускает хвост в прорубь, так что хвост примерзает, а когда на него нападают, отрывает свой хвост и убегает без хвоста, то комичен здесь не образ волка, комично действие, комичен сюжет. О комизме действия речь еще впереди.
Народные сказки о животных не преследуют сатирических целей. В тех случаях, когда это все же имеет место, сказка оказывается не народной, а имеет литературное происхождение. Таких сказок в русском фольклоре только две. Это сказка о Ерше Ершовиче и сказка о лисе-исповеднице. Обе эти сказки не фольклорного происхождения. Сказка о Ерше — повесть XVII в., представляющая собой острую сатиру на тогдашнее московское судопроизводство, а сказка о лисе-исповеднице — сатира на духовенство. Обе они перешли в фольклор из литературы. [3]
В тех случаях, когда народ в сказках стремится изобразить мир сатирически, он не прибегает к образам животных. Сатирические сказки — это сказки о попах, о помещиках, но не сказки о животных.
Не преследует сатирических целей и ряженье. На святках, частично и на масленицу, рядились зверями, надевали на себя маски и шкуры зверей — медведя, журавля, изображали козу. Люди в обличье зверей дурачились, и невзыскательные зрители хохотали до упаду. Длинная шея журавля, неуклюжие повадки медведя, блеяние козы — все это вызывало у" присутствующих веселый смех. Это другой вид смеха, изучение которого еще впереди. Если здесь и есть насмешка, то вполне безобидная, добродушная.
В этих случаях животное изображается человеком. Но с таким же эффектом возможно обратное: на этом основан комизм дрессированных животных. Слоны размазывают мыльную пену на лице хозяина, чтобы его побрить, медведи ездят на велосипеде, собачки пляшут на двух ногах или подвывают под игру на мандолине, как это делает чеховская Каштанка. Комическое восприятие животных имело место уже в Древней Греции. Аристофан некоторые из своих комедий обозначил наименованиями животных: «Птицы», «Осы», «Лягушки». В них вместо людей действуют животные, и это по сегодняшний день веселит зрителей. Насколько живучи использованные Аристофаном принципы, видно по сказке Салтыкова-Щедрина «Орел-меценат». Здесь орел устраивает себе помещичий рай, заставляя служить всех птиц: «Из коростелей и гагар духовой оркестр собрали, попугаев скоморохами нарядили, сороке-белобоке, благо, воровка она, ключи от казны препоручили, сычей да филинов заставили по ночам дозором летать». Из птиц учреждается даже академия наук, но из всей этой затеи ничего не получается, так как в конечном итоге все друг против друга ополчаются, и все разваливается. Салтыков-Щедрин в своих сказках неоднократно пользовался образами животных (премудрый пескарь, самоотверженный заяц, вяленая вобла и др.) Все это сказки-аллегории и сатиры, и в этом отличие от сказок фольклорных. Сближение некоторых сторон творчества Салтыкова-Щедрина с фольклором ошибочно. Зато у него есть общее с сатирическими сказками-повестями XVII в. В «Современной идиллии» есть сцена, озаглавленная «Злополучный пескарь, или Драма в кашинском народном суде» (гл. XXIV), которая во многом напоминает «Повесть о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове» (или «Судное дело Леша с Ершом»).
Приведенные материалы в достаточной степени показывают, в чем состоит комизм сближения человека с животным.
Глава 10.
Человек-вещь
Изображение человека как вещи комично по тем же причинам и при тех же условиях, что изображение его в облике животного. «Сороки короткохвостые», «колпаки», «сморчки короткобрюхие» — этими и другими словами городничий ругает Бобчинского и Добчинского. Животные (сороки) и предметы (колпаки, сморчки) здесь названы вместе.
В «Талантах и поклонниках» Островского старый артист Нароков говорит об антрепренере: «Дерево он у нас, дерево, дуб, скотина». «Тумба!» — говорит в рассказе Чехова отец невесты своей жене, когда она, чтобы благословить молодых, вместо иконы второпях снимает со стены портрет писателя Лажечникова.
Ругательства и всяческие уподобления вообще бывают очень колоритны как в жизни, так и в литературных произведениях. Виндзорские кумушки называют Фальстафа «Водянистой тыквой». В комедии Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше» Филицата говорит о купце, который находится в полном подчинении у своей матери: «Балалайка бесструнная», — и тем совершенно точно определяет его сущность.
Характер вообще хорошо может быть определен через сравнение с вещью. У Чехова есть рассказ, озаглавленный «Интеллигентное бревно». «Характер Ваш похож на прокисший крыжовник», — пишет Чехов Мизиновой; о себе Суворину: «У меня не характер, а мочалка». Шуточные высказывания такого рода часто встречаются в письмах Чехова к брату Александру: «Не будь штанами, приезжай»; «Одним словом, ты пуговица». Очень выразительны некоторые уподобления Козьмы Пруткова: «Иного прогуливающегося старца смело уподоблю песочным часам». Как всегда, особенно колоритны подобные случаи у Гоголя. «Сухарь поджаристый», «бревно глупое», — так в повести «Нос» ругает своего мужа жена цирюльника. «Белены объелся, деревянный чурбан», — говорит Подколесин о Кочкареве, в «Женитьбе», и он же говорит о нем: «Это просто бабий башмак, а не человек»…
«Какой он директор? Он пробка, а не директор. Пробка, обыкновенная, простая пробка, больше ничего — вот, которою закупоривают бутылки» — так в «Записках сумасшедшего» о своем начальнике, отзывается Попришин.
Человеческое лицо, изображаемое через предмет, обессмысливается. «Это было то лицо, которое называют в общежитии кувшинным рылом» («Мертвые души», гл. VI). В «Записках сумасшедшего» лицо начальника отделения похоже на аптекарский пузырек. У Ивана Ивановича рот несколько похож на букву ижицу, у Ивана Никифоровича — нос в виде спелой сливы.
Во всех этих случаях, как это обычно у Гоголя, как будто нет социальной сатиры. Социальный характер определяется повествованием в целом. Но изображение лица через вещь возможно и как непосредственная политическая сатира. Во времена Людовика XVIII сатирические журналы Франции широко обошли изображение его лица в виде спелой груши — так изображались его отвислые щеки и несколько суживающееся кверху лицо.
Но не только лицо, вся человеческая фигура, описанная через мир вещей, мржет стать комической. «Агафья Федосеевна носила на голове чепец, три бородавки на носу и кофейный капот с желтенькими цветами. Весь стан ее похож был на кадушку, и оттого отыскать ее талию было так же трудно, как увидеть без зеркала свой нос. Ножки ее были коротенькие, сформированные на образец двух подушек». Несмотря на мягкость и округлость очертаний, Агафья Федосеевна изображается как женщина весьма властолюбивая. В «Мертвых душах» изображается сбитенщик с «самоваром из красной меди и лицом таким же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною, как смоль, бородою».