– Ну а кто вам предложил… кто сказал, что надо сняться?
– Котя. – И снова рука тянется потрогать фотографию, повернуть так и эдак. – Загадка! – смакует он.
– Иван Степаныч, фотограф был ваш, базовский?
– Нет. Приглашали. По трешке взял.
– Хорошо, с этим вопросом ясно, – подытоживает Саковин.
Знаменский поднимает палец, прося слова. Саковин кивает.
– Иван Степаныч, это вы привлекли Старухина для составления актов о недостачах?
– Я это.
– Но он же больной человек, подпишет что угодно.
– Нет, – встает Малахов на защиту Старухина. – Он когда как. Когда привлек, он в себе был. За три дома от базы. Скучает. Я и привлек. Без бюрократии. На свежем воздухе. Сиди, смотри. Чекушку поднесут. Но ребята портят. Нельзя ему много-то. Дяде Коле.
– Ясно, – говорит Саковин. И, видя, что Томин хочет спросить. – Давай.
– Что делает у вас на базе Викулов?
– Он бригадир. Над грузчиками.
– И все?
– Ну… Голова, вообще-то. Мозги в спецовке. Чего надо умное – к нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справедливость пострадал, – переживает он за Викулова. – С горы – да к нам. Так человек пострадал! Страшное дело!
– Можно я про основное? – спрашивает Знаменский.
– Пожалуй… – соглашается Саковин.
Знаменский подходит к Малахову, садится рядом, дружески кладет руку на колено.
– Иван Степаныч, вы ведь добрый человек, это видно. Скажите, за что вы меня старались в тюрьму посадить?
Малахов очень расстраивается:
– Не старался! Что вы! Да боже мой!
– Но ведь мне за получение взятки полагается тюрьма. А вы мне эту взятку на книжку перевели. Перевели ведь?
– Перевел… – шепчет Малахов.
– Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор – мол, мне от вас что-то надо?
– Не было.
– Как же вам в голову пришла такая мысль?
– Это нет… – со стоном говорит Малахов, – не могу сказать!
– А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал?
– Это юрист.
– Как он узнал номер счета? – вмешивается Саковин.
– Не знаю.
– Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за плечом, – предполагает Знаменский.
– Все деньги ваши? – спрашивает Саковин.
– Половина.
Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его, а что поделаешь? Надо спрашивать.
– Тот, кто… вас надоумил, он объяснил, за что платить?
– Да вот те вагоны. Три вагона-то. Пропавшие. Говорит, неприятности будут. Полагается, говорит. Все берут. – Малахов вскидывает на Пал Палыча ясные глаза и спрашивает по-детски: – Нет? – И, прочтя на лице Знаменского ответ, отчаивается. – Ошибся. Не хотел плохого… Говорит, давай скинемся. Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес.
Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.
– Нам понятно, с кем вы скидывались, – говорит Саковин, – но, может, все-таки назовете имя?
– Что хотите! Не могу!
– Ну, хорошо, оставим… Вы знакомы с Шишкиным? – помолчав, продолжает Саковин.
– С рынка. Не люблю его.
– А откуда вы его знаете?
– Ходит к нам.
– Не слышали: был случай – он пять суток отсидел? – вставляет Томин.
– Слышал. Ох, злился! Ох, разорялся! – с переменой темы Малахов оживает. – Погоны, говорит, сниму! С опера того. Который посадил. Голым, говорит, в Африку пущу!
– Мерси, – фыркает Томин.
Малахов не замечает:
– Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!
– А почему вы его не любите? – интересуется Саковин.
– Ну… между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.
– Ой, Малахов! – не выдерживает Знаменский. – Восьмое чудо света!
– Зачем? – Малахов готов, пожалуй, обидеться.
– Да я не в насмешку, Иван Степаныч.
Саковин забирает «бразды правления»:
– Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так?
– Так.
– Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?
– Не понял?
Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны:
– Не было слухов, что вместе с «опером» еще кого-то… в Африку?
– Это похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Застукать – и жене. Или на выпивке. Чтобы начальству. Потом юрист говорит: лучше сделаем. Обоих в один мешок.
– Про кого? – «обоих»?
– Не знаю. Больше не знаю.
Саковин вздыхает, обводит всех глазами.
– Ну что, товарищи?
Томин поднимается.
– Я бы считал, пора кончать.
– Ох, Иван Степаныч, – встает и Знаменский. – Прибавили вы нам седых волос…
– Пал Палыч! – душевно говорит Малахов. – Я ведь предупреждал. Сразу же. Помните, говорил? Поостерегитесь, мол. Мафия. Империя. Не остереглись вы… И мам-Тоне небось неприятности.
* * *
Тут Малахов прав. Неделю спустя на заседании Комитета народного контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе.
После короткой паузы зампред говорит:
– Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова.
Чугунникова в большом напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но она решает придерживаться все-таки заранее заготовленного обтекаемого варианта своей речи:
– Спасибо, товарищам, принявшим участие в проверке, – говорит она, умудряясь выдерживать естественный тон. – Спасибо за их советы и замечания. Они будут доведены до сведения коллектива. Здесь было высказано много очень острых замечаний. Мы, хозяйственники, учимся понимать критику как руководство к действию. Мы соберемся у себя, обсудим. Со своей стороны я просила бы уважаемых членов Комитета рассматривать вопрос шире, чем о неполадках на одной базе. Надо смотреть по-государственному. Научная технология хранения овощей изобретена до первой мировой войны, а мы все перебираем картошку руками. Да еще узнаем из газет, что треть овощей остается в поле и уходит под снег…
– Товарищ Чугунникова, – прерывает зампред, – члены Комитета ждут от вас не общих рассуждений о чужих недостатках, а объяснения безобразных фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы?
Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего:
– Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на корм скоту под видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели, сбросили в канализационные колодцы. Вы знали об этом?
– Нет, – решительно отрицает Чугунникова.
– А я сам лично разговаривал с грузчиком, который прибегал к вам сказать, что же это делается – прямо вредительство. А вы его, извините, я мужчина, и то не могу повторить, куда вы его… направили.
Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгущается, хотя у Чугунниковой находятся солидные защитники среди присутствующих (как и следовало ожидать).
Она бьется до последнего:
– Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках. Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности!
Она раскрывает папку, которой до того не пользовалась. Поверх бумаг лежит записка – крупные, неровные буквы: «Мама, чтобы я осталась с тобой, будь честной!»
Чугунникова закрывает глаза и стоит молча.
– Мы ждем, – напоминает озадаченный зампред.
Знаменский смотрит сбоку пристально, пытается понять, что происходит.
Чугунникова садится. Произносит приглушенно:
– У меня все… Как решит Комитет.
Предлагают высказаться Пал Палычу. Зампред говорит заключительные слова.
Чугунникова от всего отгородилась. Мысленно она начинает уже примеряться к будущему, где ей предстоит пережить следствие, вероятно, суд… и как-то не потерять дочь.