Как можно любить в человеке что-то отдельное, разделить свою любовь, разграничить? Вот "это», милый, я люблю в тебе, а "это» – ненавижу? Странно и даже страшно!
А может, это любовь ради памяти, в угоду давно минувшему? Чистый, теплый свет в сумерках нынешних суровых будней. "Мы были, мы любили, и я сохраню это чувство, даже если оно уже мертво». Цепляться за тонюсенькую соломинку прошлого в надежде по крупинкам, по частичкам мелких осколков когда-то прекрасной души попытаться восстановить насквозь прогнившее естество? Как, должно быть, это невыносимо и больно, но, видимо, еще труднее от иллюзий отказаться. Бедная моя мама! Ее будущее представляется мне мрачным и вовсе нерадостным. Погаснут последние искорки, растворятся крупинки и осколочки, и будет жить, клокоча, словно кипящий смоляной котел, темная непобедимая бездна… Еще немного, и от любви не останется даже ее призрака.
Нет, моя любовь не такая. Она цельная, гармоничная. Я никогда не смогу любить Андрея "по кусочкам», будто делая ему одолжение, будто сомневаясь в нем. Любить в нем каждую черточку, каждый взгляд, даже его прошлое (пусть во многом так несовместимое с моими представлениями, но не постыдное!), его ошибки – вот в чем счастье и сила моей любви.
И снова я думаю об отце… И не только о своем, – эта проблема наверняка вечная. Особенно сейчас, на трудном временном изломе. Отцы…
О таких ли мы мечтали? Такими ли рисовали их в своем воображении? Ведь они могут быть сирыми, отсталыми, тугодумными, смешными, но только не лживыми и закостенелыми в грехах! Осознанно лживыми и закостенелыми в грехах на веки вечные. Как самый древний злодей-колдун из гоголевской "Страшной мести». Они давят нас своими грехами и заставляют и нас самих быть грешными, лукаво уверяя, что их грехи – добродетель. А мы в глубине души хоть и не верим, все-таки понимаем, что уже не отмоемся и потому покорно следуем за ними, не выделяясь из толпы и не переча. Так мы и приспосабливаемся к вранью, грязи и зловонию, чтобы завтра столь же восторженно уверять друг друга в несуществующих добродетелях и благополучии.
Я и сама так жила, нет – медленно тонула, барахталась в трясине безысходности, покуда не появился Андрей. Вместе с ним и с нашей любовью мы можем вырваться из этого порочного круга. Я не боюсь загадывать, я просто знаю – все будет хорошо».
Глава IX
На пятый день пребывания в детдоме Андрея назначили ночным дежурным. После отбоя он устроился за столом в вестибюле жилого отделения, сделал положенную запись в «Книге режима» и занялся чтением свежих газет.
Вдруг где-то в конце коридора скрипнула дверь. Осторожно ступая босыми ногами по полу, к столу дежурного приблизилась Катенька.
– Ты почему голышом разгуливаешь? – оглядев худенькую фигурку в широченной ночной сорочке, строго спросил Рябинин.
Катенька приложила палец к губам и прошептала:
– Ваня Казаков просил передать, что Балтику из шестой группы «А» посадили в карцер.
– Какую такую «Балтику»? – не понял Андрей.
– Ну Вовку Никитина, которого у нас Балтикой кличут! Перед самым отбоем и утащили.
Рябинин отложил в сторону газету:
– За что же его?
– А кто знает? – Катенька испуганно втянула голову в плечи.
– Где находится карцер?
– В правом крыле дома, в подвале, рядом со сторожкой Капитоныча. Этот злющий хрыч и охраняет карцер, – пояснила девочка.
– Ступай спать, – решительно поднимаясь со стула, приказал Андрей. – Думаю, завтра ваши беды закончатся.
Он прошел в конец коридора и черным ходом спустился в подвал.
Голова едва не касалась низкого потолка. Из полуоткрытой двери слева падала узкая полоска света. Андрей коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
В центре сводчатой просторной комнаты, за освещенным керосиновой лампой столом сидел человек в овчинном тулупе. При появлении гостя он обернулся и исподлобья поглядел на Рябинина.
– А-а, новенький… – хрипло проговорил человек и зашелся свистящим кашлем. – Заходи, – прочистив горло, махнул он рукой.
Андрей уселся на свободный табурет и осмотрелся. Вдоль стен рядами помещался дворницкий и садовый инвентарь; с топчана в углу сполз на пол рваный ватный тюфяк. Перед хозяином комнаты стояли изрядно початая бутылка водки, тарелка с обглоданными костями и зеленая эмалированная кружка.
– Отдыхаете? – кивнул на остатки «пиршества» Рябинин.
– Работаю, – ухмыльнулся человек.
Он был далеко не молод, но крепок телом, несмотря на стойкое пристрастие к спиртному. На загорелом, задубелом от постоянного пребывания на свежем воздухе лице тускло мерцали холодные презрительные глаза.
– Вас, никак, Андрей Петровичем зовут? – уточнил хозяин.
– Да, я новый учитель истории, – ответил Рябинин.
– Слыхали. А я – Евдоким Капитоныч, детдомовский сторож и… – он подавил икоту, – «ночной заведующий». Хе-хе… Что, Петрович, скучно сидеть на дежурстве-то, а?
– Невесело.
– А я вот привыкший. Не первый год тут обретаюсь, еще при семинарии начинал.
Сторож скосил глаза на бутылку:
– Выпьешь?
Андрей изобразил улыбку:
– С удовольствием! Однако, – он постучал ногтем по стеклу, – здесь на двоих будет маловато. У меня в комнате есть два пол-литра, не возражаете?
– Тащи! А я покамест закусить соберу.
* * *
Выпив бутылку водки, сторож оттаял и приступил к подробному изложению собственной биографии. Рябинин рассеянно слушал его бесхитростную историю и старался преодолеть опьянение.
– …Уж так повелось в этом доме: сторож тут – немалая величина, – подвел резюме Капитоныч. – Спросишь, почему? А потому как заведение у нас особенное. И прежде-то семинаристов в строгости держали, а нынче – и того хлеще. При таковых порядках от сторожа многое зависит! Заточат озорника в карцер, а кто водицы принесет, кто покормит, кто утешит? Окромя меня – и некому. По ночам, бывало, семинаристы побегут в город по девкам, да в кабаки, а кто хулиганство покроет? Опять же – Капитоныч!
Ну, не за ради бога, конечно, – за сердечную благодарность. Тот стаканчик нальет, другой копеечку сунет. Справедливо? То-то и оно. Начальство, опять же, уважает. Заведующий наш, хоть и правильный товарищ, однако и сам не без греха, любит палку перегнуть. Снова Капитоныч чужие грехи покрывает! Да и велики ли грехи? С нашими стервецами беспризорными и надобно держаться строгости, того и гляди – дом динамитом подорвут и разбегутся.
– В самом деле? – усомнился Андрей.
– Э-э, гражданин ты мой товарищ! – снисходительно покачал головой сторож. – Повидал бы ты, каких негодников сюда привозили! Не гляди, что сопливые, – жулье на жулье, да жульем и погоняет. И доведись, до чего все злобные – прямо как волчата. Как-то раз я одного за ухо крутанул, – так он змеей выскользнул да финку из кармана выхватил. Хотел, гаденыш, меня в брюхо пырнуть. Ну уж я не сплоховал – навернул ему с плеча по наглой роже.
Андрей налил Капитонычу полкружки, плеснул глоток себе и предложил немедленно выпить.
– Крепко ты, Петрович, подгоняешь, – заметил сторож, поднимая кружку. – Смотри, упаду!
Он медленно, судорожно сглатывая, выпил, с шумом выдохнул и понюхал корочку ржаного хлеба. Через пару минут Капитоныч стал бормотать какую-то несуразицу и даже попытался спеть. Андрей выждал короткую паузу и провозгласил тост за Чеботарева.
– За Донатыча – святое дело, – уронив голову на грудь, буркнул Капитоныч и подставил кружку.
Выпив за заведующего, он извинился и переполз на топчан. Помычав минут пять, сторож захрапел.
Рябинин сполоснул голову под умывальником, отыскал в кармане тулупа Капитоныча связку ключей и, взяв «керосинку», вышел из комнаты.
Карцер находился в каморке напротив, за обитой кровельным железом дверью.