Хасана встретил у ворот слуга – седоватый дейлемит с лицом, будто выбитым из песчаника. Двигался он как усталый бык – поворотисто, вальяжно, будто к телу его цеплялись невидимые тяжелые тюки, и нельзя было задеть ими ничего вокруг. От глаза через скулу его шел недлинный, но глубокий, как рытвина от тележного колеса, шрам. Хасану сразу вспомнился Мумин с его тяжелой, разлапистой походкой. Раис хорошо заботился о своей безопасности, вне всякого сомнения.
На холм поднимались по дорожке, усаженной тутовыми деревьями. Кричали птицы, сварливо ссорились в листве. На солнцепеке перед аркой входа лежала пара огромных ленивых котов, будто мрачные каменные звери перед могилами нечестивых царей за ал-Кахирой. Хасан поначалу подумал, они спят. Но вдруг заметил, что твари подглядывают за ним из-под полуприкрытых век, чуть поблескивая влажной роговицей. Вдруг один потянулся, зевнул, открыв розовую пасть. Хрипло мурлыкнул и посмотрел на гостя, уже не таясь. Блеснул презрительно золотистыми, недоброй красоты глазами. Хасан вздрогнул.
– Пойдем, – позвал дейлемит и потянул его за рукав.
На улицах раис никогда не показывался пешком – только в носилках или на коне, великолепном тюркском аргамаке. Это правильно, к пешим нет почтения. Почти никакой человек, сколь бы величаво он ни смотрелся на коне, не сумеет столь же достойно выглядеть, шаркая ногами в пыли. Но раис, наверное, смотрелся бы так же. Даже при взгляде вблизи ощущение возвышенности, бесконечного превосходства над всеми ничуть не умалялось. Величавые движения, добрая, чуть снисходительная усмешка, проницательный, все подмечающий взгляд, белоснежные, арабской белизны одежды. Хасан вдруг подумал: а ведь он вовсе не велик ростом. И годы его невелики: если приглядеться к коже, к бороде – дашь едва за сорок. А на первый взгляд глубокий старик, мудрый, спокойный, медленный от тяжести лет.
– Салям, – сказал раис, усмехаясь.
– Салям, – отозвался Хасан, кланяясь.
– Садись, – раис кивнул на рассыпанные по ковру подушечки. – Будь как дома. Как тебе мои звери?
– Они восхитительны, господин мой.
– По ночам они приходят хранить мой сон. Ложатся у моей постели. Когда приходит ветер с гор, они греют меня. Никакая женщина не сравнится с ними. Женское тепло влажное, оно забирает силы. Кошачье – сухое, ясное, как полдневное пламя. В их шерсть уходят тревоги. Хотел бы ты таких же?
Хасан подумал: «Как быстро раис начал атаковать, даже не потрудившись обменяться любезностями».
– Мой господин, моя постель слишком скудна для них.
– Нищее ложе молодого книгочея, – раис усмехнулся. – Но ведь твой отец, если не ошибаюсь, владеет кузнями и шерстовальнями в Куме? Караван-сараями и полями? А почтенный ар-Раззак так и нахваливает всем, какой у него секретарь. Ученый и скромный. И твердый в вере. Скажи мне, юноша: может, ты веришь людям Огня? Для них коты – твари ночи, нечистые, противные, крадущие души. Может, тебе кажется, что их вера – здрава?
– Нет Бога кроме Аллаха, – сказал Хасан, – и Мухаммед – пророк Его. В их вере, как в верах почти всяких людей, есть зерна здравой истины. Но только истинно верующие могут отделить их от плевел. А скудость моя – отсюда, – он коснулся своей груди, – и отсюда, – он коснулся лба. Там нет истины, и потому я нищ.
– Нищим, насколько я знаю этот сброд, на истину трижды плевать, – проворчал раис. – Им дай дирхем, и они счастливы до вечера.
– Тогда я еще бедней их, мой господин, – потому что я даже не знаю, что нужно дать мне для моего счастья.
– Вот они, плоды учения. Как хворь, – чем больше набрался, тем немощней она тебя делает. Сомнения, сомнения. О чем сомневаться в этом мире, юноша? Имеешь хлеб – ешь его, имеешь женщину – зачни с ней сына.
Что еще нужно человеку?
– Знать, откуда этот хлеб, пища он или обернется ядом, – и знать, под каким небом пойдут его сыновья.
– Хм, – сказал раис, поглаживая бороду. – И откуда ж такого знания набраться?
– От того, кто слышит слова, создавшие этот мир.
– М-да, юноша, м-да, – раис усмехнулся. – То-то один наш знакомый мясник слюни пускал, про тебя рассказывая. Ты и вправду знаешь Книгу наизусть? «Плох пример тех людей, которые считали ложью наши знамения: самих себя они обидели! Кого ведет Аллах, тот идет по прямому пути; а кого Он сбивает, те – понесшие убыток».
– «Мы сотворили для геенны много джиннов и людей: у них сердца, которыми они не понимают, глаза, которыми они не видят, уши, которыми не слышат. Они – как скоты, даже более заблудшие. Они – находящиеся в невнимательности», – эхом отозвался Хасан.
– «Худшие из животных пред Аллахом – глухие, немые, которые не разумеют».
– «Если бы Аллах знал что-нибудь доброе в них, Он дал бы им услышать, а если бы Он дал им услышать, они отвернулись бы от Него, отвратившись», [2] – откликнулся Хасан.
– Хватит, о просветленный юноша, – раис рассмеялся, – а то еще, чего доброго, устыдишь меня моим невежеством. Скажи, а как ты учил Коран? Должно быть, сызмальства, каждый день по строчке, повторяя все предыдущие?
– Я запомнил его весь после третьего прочтения.
– В самом деле? – раис усмехнулся.
– Я помню все письма, которые писал для ар-Раззака. Все песни, которые слышал в детстве. Я запоминаю без усилий.
– Невероятно! Какой удивительный дар!
– Иногда он кажется мне наказанием, мой господин.
– Понимаю, понимаю. В этой жизни столько вещей, которые приятно забыть раз и навсегда. Почтенный Мумин, к примеру, уже старается стереть из памяти одну весьма неприятную ночь. Кстати, ты ведь заставил беднягу сознаться в том, что он суннит?
– Мне кажется, тонкости богословия – не его конек, мой господин.
– Так-то оно так. Да вот из-за тонкостей этих ты вполне мог бы оказаться под его коньком. Мумин у нас из думающих руками.
– Они у него не слишком проворны, мой господин.
– В самом деле? Это почему же? Ты, наверное, вдобавок к богословию учился еще и драться?
– Немного, мой господин. Достаточно, чтобы понять: руки, привыкшие к тяжелой сабле, скверно управляются с кинжалом.
– Хм, об этом я не подумал, – раис нахмурился. – Надо же, подметить такое. Ведь и вправду, какой прок от сабли в толпе… Ну, юноша. Только появился, а уже из-за тебя мне заново тратиться на охрану.
– Я прошу прощения за то, что нарушил ваш покой, мой господин.
– Только дураки и святые способны сохранять спокойствие в этом мире. Ладно. Думаю, настало время задать тебе вопрос, который сильнее всего озадачил нашего беднягу-живореза: зачем тебе понадобилось стать, хм, человеком Истины, – раис усмехнулся снова, чуть заметно, уголками губ. – Думаю, ты не сомневаешься в том, что способен сам, без наставников вроде Мумина, дойти до Истины. Лучше всех понять книги, написать свои. И убедить тоже способен.
– К сожалению, мой господин не прав. Калеке нужен костыль – и тот, кто ему этот костыль изготовит. Самый сильный, тычась наугад, может сделать всего один неверный шаг в темноте, – и вся его сила не поможет ему. Слепого нужно вести за руку. Рассудок сам сможет отыскать вход в глубины подземелья. Но чтобы пройти, нужен проводник. Единственный, знающий истинную дорогу.
– Если не ошибаюсь, эта была проповедь. И неплохая. Хорошо, я готов поверить, что ты ищешь имама – и его Истину. Но не пытайся доказать мне, что тебе не нужно ничего пониже. Земнее, плотнее. Осязаемее. Ты, мой юноша, отнюдь не похож на святого.
– Мой господин проницателен. Да, я ищу – умения зажечь сердца сразу многих, повести за собой, вложить в них слова, которые сделали бы крепкими их руки.