Лёка поднялся со своего места. Зацепил свою сумку.
– Тогда мы все пойдем, – проговорил он, не повышая голоса. – Это безобразие. Это самоуправство!
У пограничника лицо стало жалобным и обиженным, как у ребенка, с которым взрослый сыграл не по правилам.
– Да сядьте вы, господин Небошлепов, – умоляюще произнес он. – Ну вам‑то что… Вы‑то куда…
Славный парнишка, подумал вдруг Лёка. Совестливый… Зря я на него бочку катил. Но он не мог отыгрывать назад – не в парнишке было дело.
– Как это «вам‑то что»? Вы не можете ответить на простой вопрос: что в документах господина Обиванкина вас не устраивает. И в то же время ссаживаете его с поезда безо всяких причин! Мы едем с ним вместе – и будем разбираться вместе!
Пограничник глубоко вздохнул. Сдвинул на затылок фуражку и тыльной стороной ладони вытер лоб.
– Как хотите… – понуро сказал он. – Вам же хуже… Колян! – крикнул он напарнику. – Заканчивай тут, я повел этих…
И они пошли.
Тяжелая сума, так покамест и не подвергшаяся таможенному досмотру, грузно и подозрительно болталась у Обиванкина на плече.
– Зря вы, господин Небошлепов… – продолжал уныло и безнадежно увещевать пограничник. – Сами потом пожалеете – а поезд уж уйдет. Застрянете на всю ночь. Вы же вполне могли ничего не знать…
– Чего не знать? – вскинулся Лёка.
– Ничего не знать… – беспомощно сказал пограничник. Лэй молчал.
Самое странное, что и Обиванкин молчал. Даже не пытался защищать себя. То, что его ведут, будто взятого с поличным бандита, он, похоже, воспринимал как должное. И то, что Лёка и даже сын Лёки пошли вместе с ним невесть куда и невесть из‑за чего, воспринимал как должное тоже.
Они вышли на плохо освещенный пустой перрон. После духоты вагона снаружи было зябко; впрочем, может, это с перепугу. Ощущение было и впрямь жутковатое – темная пустыня и неведомая опасность. И очень уж внезапным был переход: только что ехали себе ехали, дружили, дремали – и вот нате. Безлюдье, чужой край, клацанье сапог и полная неопределенность. И не на кого опереться: рядом лишь впавший в ступор непонятный Обиванкин, то величавый, то требовательный, то жалкий, – и пятнадцатилетний сын.
Пограничник пристроился позади. Будто конвоировал их. А собственно, почему «будто»? Хватит прятать голову в песок – с Обиванкиным что‑то неладно, и их действительно просто‑напросто конвоируют куда‑то… как это у них называется? Пост? Пикет? А ведь он тоже нервничает, почувствовал Лёка. Пограничник‑то тоже нервничает. Рука на автомате, отметил он, мельком обернувшись. Он Обиванкина боится! Святые угодники, да во что ж мы с Лэем вляпались?
Ни души не было кругом. Пригородные поезда останавливались поодаль, не здесь; вдали, за переходом, виднелись длинные прямые гирлянды их светящихся квадратных окон. Вечер самоуправно, не предъявляя никаких документов и не подвергаясь досмотру, готовился пересечь границу ночи.
Пограничник остановился. Лёка тоже остановился сразу, услышав, что позади смолкло мерное клацанье сапог. Обернулся. Пограничник заглянул Лёке в лицо.
– Уйдет ведь поезд, господин Небошлепов, – просительно сказал он.
Лёка покосился на сына. Взгляд мальчика был непреклонен.
– Ничего, – сглотнув, сказал Лёка.
– Ну, тогда айда… – Пограничник безнадежно пожал плечами и двинулся дальше.
Они обошли какое‑то здание, потом обошли какое‑то еще. Прошли мимо открытой двери под надписью «Буфет»; в освещенных окнах буфета виднелись столы и лица. С той стороны стекол заметили процессию, уставились, приоткрыв рты.
С той стороны стекол заметили процессию, уставились, приоткрыв рты. Пошли дальше, мимо тихой череды померкших и уснувших киосков. Заведет куда‑нибудь, перестреляет всех, и дело с концом, подумал Лёка. Но вместо этого из щели между ларьками выступила темная фигура, кинула руку к шее удивленно остановившегося пограничника и легонько коснулась ее одним пальцем. Пограничник коротко всхлипнул, ноги у него подкосились и он упал, лязгнув по асфальту автоматом.
– Пиздохен швансен! – обалдело сказал Лэй – непонятно, но очень экспрессивно.
– Ходу! – вполголоса распорядилась фигура. – До отправки пять минут!
То был дюжий сосед с бокового сиденья, который проспал всю дорогу от Питера до Твери.
Лёка наклонился к неподвижно лежащему парнишке. Фуражка с него свалилась и отлетела метра на полтора, глаза были открыты, но в них остались одни белки. Лёка, с изумлением ощущая себя совершенно мужественным, тронул, как сто раз видел в кино, артерию на шее пограничника. Артерия билась.
– Он в порядке, – нетерпеливо сказал сосед. – Я его обездвижил на полчаса, и только. Очухается невредим, максимум – описается.
– Вы кто? – чужим голосом спросил Лёка.
– Мы упустим ваш поезд, – сказал сосед. – Поговорим потом, хорошо? Я просто хочу вам помочь.
Лёка подобрал фуражку пограничника, беспомощно подложил ему под голову. Лэй оторопело смотрел. Потом будто проснулся и принялся суетливо помогать отцу; но помогать, собственно, было нечего. Он уложил раскинутые ноги пограничника поудобнее – или попристойнее, что ли… Выпрямился, заглянул отцу в глаза – видишь? я тоже. Вижу, одобрительно сказал Лёка глазами и выпрямился. Смерил внезапного спасителя взглядом. Покосился на Обиванкина. Тот был в полном и теперь уже окончательном ступоре и знай прижимал к себе обеими руками свою сумку.
– Я с места больше не тронусь, пока не пойму, что происходит и во что нас с сыном втянули, – сказал Лёка.
– Я просто пытаюсь вам помочь, – негромко повторил сосед.
– Кто вы такой?
– Можете звать меня Гнат, – проговорил тот. – Гнат Соляк.
– Бонд, – пробормотал Лёка. – Джеймс Бонд.
– Кто‑нибудь пойдет мимо и увидит очень романтичную картину, – с трудом сохраняя спокойствие, сказал Гнат. – Может, мы отойдем в сторонку хотя бы?
– Чему и кому вы хотите помочь? – жестко спросил Лёка.
– Ну не сейчас! – повысил голос Гнат.
– Сейчас, – сказал Лёка.
И вдруг подал голос Обиванкин.
– А по‑моему, – фальцетом сообщил он, – товарищ где‑то прав. Может быть, Алексей Анатольевич, нам действительно вернуться на наши места, а уж там обсудить создавшееся положение?
– Вы ненормальный, господин Обиванкин, – сказал Лёка.
И тут они увидели, как потерявшийся в сотне метров позади состав, из которого их выдворили и от которого теперь им виден был лишь неимоверно прямой и длинный частокол горящих окон, дрогнул и поплыл, окошко за окошком пропадая по ту сторону каких‑то темных вокзальных пристроек.
– Все, – упавшим голосом сказал Гнат.
– Рассказывайте, – потребовал Лёка.
– Па, мы типа здесь ночуем? – спросил Лэй.
– Не знаю! – рявкнул Лёка. – Помолчи!
Никогда в жизни он не повышал голос на сына. Ни во времена совместной жизни, ни в эти дни. Никогда.
Самое странное, краем сознания отметил Лёка, что Лэй воспринял окрик на редкость нормально. Умолк и, судя по лицу, даже не обиделся.