В нем Севак сочувственно говорит о могучем дубе, возвышающемся отдельно от леса, об одиноком дереве, к которому лес относится неприязненно: "Стоящий стеною, шумящий листвою, весь лес со злорадством смеется над ним".
А дуб на холме – громоотвод.
Он – для всех, для людей, для народа. Как дуб ловит молнии, предназначенные лесу, так и истинная личность должна принимать на себя груз ответственности за все на свете.
Когда высшее мерят низшим, всегда есть опасность свести высшее к низшему.
Я, кажется, понял, свобода,
Что ты похожа на соль…
Когда добывают тебя из недр,
Руки горят от порезов и ссадин…
Когда тебя нет, все пресно в мире…
Паруйр Севак
Не знаю где как, но в литературе надо идти не по хоженым тропам, не по газонам, по котороым нельзя ходить, а по бездорожью, без щупа-миноловителя, если даже грозит скрытая мина. И всегда помнить: наша мина там, где легко пройти, где мягко под ногами.
Истину терпеть не могут не одни политики, ее не терпим и мы сами. Разве скажешь тому же Петросяну: ты не метр, не становись поперек дороги тем, кто на метра тянет, кто идет в гору?
"Диктатура пролетариата есть власть, никакими законами не ограниченная, и опирается эта власть на насилие".
Это сказал Ленин. В другом месте: "…с варварами нужно обращаться по-варварски". Стоит ли после этого удивляться тому, что у нас было при Сталине. Кровавая Франция девяносто третьего года, уставленная гильотинами, – детская шалость. У нас похлеще было… Минувшее живет в нас, не теряя запала.
Шестьдесят с гаком – немалый срок, чтобы уразуметь, что наши догматы не привились. Вынужден еще, еще и еще раз напомнить: давайте научимся не лгать, не выдумывать догмы, расчитанные на дураков. Дураков, к слову сказать, все меньше и меньше, и верующих в несостоятельные догмы – тоже.
Мы знаем, научены горьким опытом, во что обходится нам слепая вера в догмы, неправда, которая подстерегает нас повсюду. А между тем, неправда – это дорога в неведомое, которая никуда не ведет. Если ты, писатель, какими бы добрыми намерениями не руководствовался, слегка покривил душой, выпустил праведную стежку из под ног, непременно упрешься в болото, откуда тоже нет выхода.
Постой, постой, кажись Георгий Гулиа, уже давно убежавший в историю, хочет вставить свое слово. Не беспокойтесь, не от себя. Из интервью в Швейцарии. Ну что ж! И на том ему спасибо. Посмотрим, как думают, что говорят наши коллеги за рубежом о наболевшем вопросе, набившем нам всем оскомину, о правде, которую мы на словах так любим, прикрываемся ею, но за пиршеский стол не сажаем.
Ханс-Рудольф Хильти: "Что главное для литератора? Искать правду, доискаться ее. И эта работа писателя не должна подвергаться материальному, экономическому диктату из-за того, что он находит вещи, весьма прискорбные в нашей жизни". И далее: "Правда, я бы сказал, категория философская, это и естественность, и правильное видение событий, и верная передача характеров, честная позиция повествователя".
Герман Бургер. Писатель. “Правда… это важная эстетическая проблема. Некогда считалось, что прекрасно то, что радует сердце и глаз. Девятнадцатый и двадцатый века в литературе убедительно доказали, что даже страшное, уродливое в жизни может быть содержанием прекрасного – стихов, новелл, романов. Кажется Поль Сезанн сказал, что красиво нарисованная репа лучше, чем слабо изображенная мадонна".
Все верно. Только стоило ли ехать в Швейцарию, чтобы понять, что дважды два четыре?
Порок должен быть наказан, добродетель – торжествовать. Так принято считать.
Жизнь такая пресволочная штуковина, она часто так перетасовывает карты, что порок торжествует, а добродетель наказывается.
Сколько стоит критик, если оценивая произведение искусства, исходит не из достоинств его, а из достоинств кресла, на котором восседает автор?
Не по милости ли этих льстецов погибают таланты?
Я знаю людей, страдавших от того, что им вовремя не воздали того, чего они заслужили. Но знаю и тех, кто погиб от лживых похвал.
Дутая, незаслуженная похвала – это сахар, если его употреблять не в меру, он вызывает болезнь.
Пусть тот, кто без кресла, спит спокойно. Ему не грозит смерть от переизбытка сахара.
Александр Твардовский в одной беседе с молодыми писателями призывал их "делать биографию". Горький рекомендовал молодому писателю Бабелю “идти в люди".
Что это значит? Что обозначает самое выражение Александра Трофимовича "делать биографию" или слова Горького “идти в люди"?
Я это понимаю так. Человек живет, что-то делает, кому-то помогает, против кого-то идет в бой. То есть живет в соответствии со своими убеждениями. "Делать биографию", “идти в люди”, по моему разумению, – стать личностью. Только став личностью, человек, если он талантлив, может рассчитывать стать писателем. Из человека, каким бы он ни был наделен талантом, если он живет по принципу "что вам угодно", не в соответствии со своими убеждениями, из человека, превратившего себя в обмылок, настоящего писателя не выйдет. Такому вообще нечего делать в литературе.
Не забывайте только, что писатель-карьерист, писатель-обмылок тоже делает себе "биографию" и, зачастую, весьма успешно, очень часто затмевая того, кто по-настоящему талантлив.
Вспомним случай, когда Александра Блока в Москве освистали, попросили с трибуны со словами: "Ваше время прошло".
Зато Демьян Бедный был в фаворе, его читали и почитали.
Но время поставило каждого на свое место
Поставщики ширпотреба – это те, которым перепадает лучший кусок с писательского стола.
У меня есть ориентир, по которому я точно определяю, как ко мне относятся в Доме писателей в данный момент. Таким ориентиром является Михаил Овчинников. Добрейший человек, Михаил Овчинников ко мне относится сердечно, сочувственно, но поступает, как следует поступить, чтобы не навлечь на себя тень, не вызвать недовольства начальства.
Как-то одно мое публицистическое выступление в журнале "Литературная Армения" – давно это было – "не показалось" в верхах, в самых верхах. Весь город говорил о моей "крамоле". Шутка сказать: сам Суслов обратил внимание на эту "крамолу". Ну, думаю, конец, меня растерзают. Но меня пока никуда не вызывают, и я буквально погибаю в ожидании этого вызова.
В эти, самые тревожные дни мы с женой шли по городу и случайно встретили Овчинникова.
– Вот идет Миша,- шепнул я жене.- Если он пройдет мимо, будто нас не видит, значит дело швах, худо мне будет. Если же подойдет, как обычно, пожмет нам руки, утешит нас, считай дело в шляпе, ничего мне не грозит.
Миша подошел, поцеловал руку жены, меня обласкал, призвав не волноваться и пошел восвояси, как ни в чем не бывало.
Мы оба от всей души возрадовались этой встрече. Знали – Овчинников барометр безошибочный.
Так и случилось. Мне ничего не было. Кто-то у нас в верхах при обсуждении моей "крамолы" сказал: "Хватит по указке убивать писателей", и беда минула меня.
Откроем скобки: человек этот был Нагуш Христофорович Арутюнян, тогдашний председатель президиума Верховного Совета Арм.ССР, президент республики.
Весь январь и половину февраля 1978 года в республике проходили Чаренцские дни. Чаренцу исполнилось бы 80 лет. Но он прожил едва ли половину юбилейной даты. Был убит, как многие другие. Имя убийцы не было названо. Впрочем, нам к этому не привыкать. Судят не воров, а воришек…
Но мой разговор не об этом. Посмотрели бы вы, как протекали эти дни, дни, полные признания и любви к поэту. Речи, доклады, поездки по стране. Все эти почести поэт вполне заслужил.