Собравшийся вокруг дворовый люд в один голос ахнул от ужаса.
Никита, помрачневший от услышанного до черноты, молча поднял инока на руки и отнес в сени. Осторожно положил на скамью под иконами, поднес свечу к лицу и, обернувшись, позвал несмело заглядывавшую в дверь Лукинишну.
– Поди, взгляни, что с ним.
Старуха послушно скользнула в комнату, но подойти не решалась и в волнении переступала с ноги на ногу, теребя крупные увядшие чесночины на своем ожерелье «от сглаза».
– Что ты без толку топчешься? – сердито глянул на нее Никита. На его высоких загорелых скулах легли глубокие продольные морщины, как два шрама, рассекшие лицо. – Не видишь, человек душу Господу вот-вот отдаст. Быстро неси свои склянки с премудростями…
– А что ж такое наговорил-то ®н, батюшка! – всплеснула руками Лукинична. – Что же станется-то с нами, государь?
– Ты не голоси зря, народ тревожа, – прикрикнул на нее князь. – От дедов известно: пришла беда – отворяй ворота. Да Господь милостив – выдюжим с Божьей помощью. Посланец-то как бы не помер, а?
– Да я сейчас, сейчас, государь, – старуха быстро юркнула в соседнюю дверь и тут же появилась с широкой медной мушормой в руке, в которой плескалась крепко заваренная можжевельником настойка.
– Живехонек, живехонек, – бормотала себе под нос Лукинична, прикладывая иноку ко лбу и вискам смоченные в настойке тряпицы, – только давно не ел ничего. Вот придешь в себя, накормим тебя, бедолага…
Оставив Лукиничну с монахом, Никита снова вышел на крыльцо. Столпившись перед домом, приехавшие с Белого озера дворовые бурно обсуждали услышанную только что новость. Бабы плакали, утираясь кто платком, а кто и рукавом рубахи. Мужики спорили между собой: какой же все-таки окаянный супостат посмел подступиться к монастырю, и воинственно трясли в воздухе сжатыми кулаками, угрожая неведомому ворогу.
С появлением князя тут же воцарилась гробовая тишина. Все взоры, полные немых вопросов и затаенных надежд, устремились к нему. Слышно было даже как жужжит грузная навозная муха в щели подклета княжеского дома. В невеселой задумчивости Никита спустился со ступеней. Слуги окружили его плотным кольцом.
Но тут от самых ворот усадьбы донесся дробный топот копыт, разорвавший вечернюю тишину сада.
– Князь Ибрагим, Юсуф-мурзы сынок скачет… – сообщил Никите запыхавшийся Сомыч. И действительно через мгновение из окутанной лилова-тым туманом аллеи, ведущей к дому, появился золотисто-буланый аргамак Ибрагима. Поджарый горский скакун с неистовой прытью ворвался на площадь перед домом и застыл, склонив голову и кося по сторонам налитыми кровью глазами. Ни один волос на его густой черной гриве не шелохнулся.
Ибрагим спрыгнул с коня и, кинув поводья Сомы-чу, устремился к Никите. Он был одет сплошь в черное, только сапоги да епанча поверх кафтана, подбитая соболем, – синие.
Когда он приблизился, Никита заметил, что в темно-коричневых узких глазах потомка ногайских ханов стоят слезы. Он сразу все понял и, шагнув навстречу другу, с затаенной тревогой спросил:
– Юсуф?
Ибрагим печально склонил голову.
– Отец кончился, – помертвевшим голосом сообщил он. – Утащил его за собой иноземец треклятый. Всю ночь стоял как вкопанный, а под утро схватил костлявыми ручищами своими отцову душу и уволок за собой… Кабы знать, кто повинен в том, жизни бы не пожалел, чтоб посчитаться с супостатами! – воскликнул с отчаянием.
– Крепись, Ибрагим, – Никита сочувственно обнял Юсупова. – Не зря сказывают на Руси изд-ревне: беда в одиночку не ходит. Не один ты принес мне черную весть сегодня. Один брат мой двоюродный голову на плахе сложил – еще солнце не село. Да не от царского палача смерть принял – от такого же кинжала, что и отца твоего погубил.
Второй брат мой Афанасий завтра на эшафот взойдет, оклеветанный, и даже Господь Бог ему уже не помощник. Князь Алексей Петрович между жизнью и смертью мечется, того и гляди последует за ними. Тетку Емельяну в монастырь упекли по навету. А с Белого озера гонец прискакал. Супостаты эти, что всему роду нашему беды понаделали и с коими ты посчитаться мечтаешь, осадили Кириллову обитель и осквернить желают святыни наши. Тяжела кручина легла нам на плечи. Но нельзя нам горевать, Ибрагим. Братишка мой младой, Гришка, один супротив басурманского полчища бьется. Надежа у монахов на Белом озере только на помощь нашу осталась. Так что завтра поутру, как солнце встанет, поскачу в Слободу к государю, просить стрельцов на поддержку, а коли не даст – что ж, знать судьбина наша такова: одним за родной край драться. Некуда отступать – всех родичей наших злая сила извела, так что же позволим ей души наши покалечить?
– Я поеду с тобой на Белое озеро, Никита, – смахнув слезы, решил Ибрагим. – Ларец ненавистный, что беды столько наделал, утоплю в пучине, чтоб никогда и не видел его никто из живых…
– Спасибо тебе, Ибрагим, – горестно улыбнулся Никита, – отправляйся покуда домой, матери и брату поклонись, от меня и от брата моего старшего князя Алексея Петровича. С отцом простись за себя, и за нас тоже. Да готовь саблю и шестопер булатный. Выговорю я для тебя разрешение у государя со мной поехать, а как приеду из Слободы, с войском или без него, поскачем на Белое озеро к монастырю. Каждая минута дорога нам. Гришка там один, зеленый совсем он. Как ему с такой силой справиться!
– Памятью отца клянусь! – Ибрагим яростно сжал в кулаке рукоятку висевшего у него на поясе кинжала. – Ни одного супостата живым не оставлю. Всех собственными руками уничтожу. До завтра, Никита. – Юсупов и князь Ухтомский снова крепко обнялись. – Как поутру на Архангельском соборе колокол зазвонит – я у тебя буду и людей своих приведу, кто решится.
Ибрагим снова подошел к своему аргамаку, нетерпеливо грызущему удила в ожидании хозяина. Ободряюще похлопал коня по крутым бокам, покрытым малиновым чепраком, сплошь усеянным серебряными бляхами. Затем вскочил в седло и, еще раз махнув Никите на прощание рукой, быстро растаял в темно-синем сумраке аллеи.
Проводив Ибрагима, Никита приказал всем дворовым разойтись, а Сомычу – приготовить все к завтрашнему выступлению. Затем он вернулся к посланцу Геласия. Монах уже пришел в себя. Вокруг него хлопотала Лукинична. Груша принесла пирогов да каши молочной с медом. Никита ободряюще похлопал монаха по плечу:
– Завтра поутру поеду просить у государя войско на подмогу, – сказал он обнадеживающе, – но если не откликнется государь на прошение мое, сам поеду, один, да Ибрагима Юсупова с его людьми с собой возьму. Народ белозерский, всех от мала до велика, поднимем…
– Правда твоя, государь, – согласно закивал головой Арсений, – да хранит тебя Господь…
– Государыня все еще у Алексея Петровича? – спросил у прислуги князь.
– Да нет, к себе поднялась, – живо откликнулась Груша, подливая в вареную лапшу в глиняной миске свежего варенца с медом. – Сказалась, что плохо почувствовала себя, просила не тревожить покуда.
* * *
Узнав об осаде монастыря и едва дождавшись, когда Никита вслед за Сомычем выйдет из дома, Вассиа-на поспешила в свою келью. Здесь ее встретил капитан де Армес. События всех прошедших дней, в том числе и только что минувшего, никак не сказались на испанце. Он как обычно был подтянут, аккуратен и невозмутим. Как только дверь за княгиней закрылась, Гаосиа низко поклонившись, сообщил, предупреждая е вопросы:
– Еще одно дело свершилось, госпожа. Мурза кончился нынче в полдень.