Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проём, Дёготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.
Спиной он вломился в пирамиду ящиков и, опрокинувшись, обрушил их на себя. Боль вылетела из горла звериным рыком. Он уперся во что-то стеклянное и толкнул назад, преграждая путь погоне. От этого усилия мир пришел в движение и рассыпался жалобным звоном и бульканьем. Обгоняя запах разлившегося вина Дёготь добежал до двери. По случаю дневного времени она была закрыта только на засов. За оббитой железом дверью изливалось дождем Парижское небо. Дёготь несколько раз вздохнул и, стараясь держаться спокойно, поднялся по ступеням наверх. Слева, рядом со входом в кафе уже собралась толпа, в которой виднелись блестящие плащи полицейских. Стараясь не тревожить раненую руку Дёготь повернул направо.
Через четверть часа он уже сидел в аптеке мсье Жака и, стискивая зубы, получал первую медицинскую помощь.
Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дёгтю казалось, что, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает её. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Дёготь терпел, только шипел сквозь зубы.
– Что, обязательно было стрелять? – спросил француз, отвлекая пациента от боли.
– Обязательно…
Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно.
– И все-таки неосторожно…
– У нас так говориться – «Сам погибай, а товарища выручай».
– Вы прямо-таки образец христианской морали.
– Отнюдь.
Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.
– Не жмет? – он даже кажется, иронизировал.
Дёготь шевельнул плечом.
– Спасибо, нет… Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?
– Разумеется! Я же давал клятву Гиппократа!
– То-то и оно… – В голосе чекиста доктор уловил нотки горького превосходства. – А для меня враг моего класса находится вне моральных норм!
Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил её в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.
– Общество разделено на классы… Вы согласны с этим?
– Разумеется. Я – марксист.
– В таком случае будьте последовательным марксистом. Признайте, что в обществе, где один класс эксплуатирует другой, не может быть одной, общей для всех морали.
– Ну почему же, – возразил месье Жак. – Христианство…
Дёготь попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.
– Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. «Не убий», «не укради»…
– Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно что стало бы с человечеством.
– Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия их не соблюдает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.
Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:
– Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на собственность сильных мира сего?
Дёготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить её. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.
– Так что, мсье Жак мой вам совет – пересмотрите свои нравственные нормы. Если выгодно вашему классу – убейте, если выгодно – украдите. И пусть замороченная буржуями совесть не терзает вас. Объясните ей – у трудящегося человека и буржуя не может быть одной морали.
Год 1928.
Февраль
Восточная Африка
…Хоть и считалось что вокруг зима, а на зимний лес это никак не походило. Все-таки восточная Африка, а не Херсонская губерния.
С какой стороны не смотри. Ни на лес не походило, ни на степь. Уж этого-то добра Гриша Бунзен, когда служил в Частях Особого Назначения, навидался.
Деревья тут, конечно имелись, но лес не мог быть таким редким, а степь – такой заросшей. Потому и называлось это место и не так и не эдак, а совсем иначе – саванна.
Чем-то пряным пахло от этого слова, чем-то необычным…
Кучки то ли кустов, то ли деревьев негусто стояли посреди заросшей высокой – кое-где по пояс – жухловатой, тронутой зноем травой, покрывавшей землю до самого горизонта.
И уж совсем редко посреди этого зелено-желтого великолепия, поднимались настоящие деревья – баобабы. Гриша как ни считал кубические сажени всегда сбивался – такое срубить – и всю родную деревню можно на зиму дровами обеспечить!
У одного из них они и выбрали место отдыха.
Солнце поднялось так высоко, что уже не грело – жгло.
Для Гриши, сотрудника ОГПУ с пятилетним стажем это была первая настоящая загранкомандировка. Формально, конечно, он уже покидал пределы СССР, когда в составе спецгрупп громил лагеря душманов в Иране и Афганистане, но то было как-то не по настоящему – верхом, а то и пёхом…
А теперь все иначе – пароход, паспорта, почти три недели плавания…
Может быть это и было нескромно с его стороны, но он считал свою командировку вполне заслуженной, так как был уверен, что лучше других подходит для этого дела. Во-первых, он читал Майнрида и Жокколио, а во-вторых, ему искренне хотелось освободить негров, угнетенных всяческими Себастьянами Перейрами и Альвецами. Прочитанные в гимназической юности книги прорастали радикальными мыслями.
Правда сразу, еще в Москве сказано было, что в этот раз освобождать никого не придется, что это только рекогносцировка, но это был безусловный намек на будущее. Мировая революция потому и называется мировой, что ареной классовых битв станет весь мир, а значит и этот кусок саванны. Будет! Будет у негров своя советская республика, только вот когда…
Товарищ Гриши, боец Федор Угольник на деревянных ногах дошел до огромного ствола и присел прислонившись. Гриша проводил его взглядом. Тяжело товарищу…
Да не только ему – всем тяжело.
Их маленький отряд без особенного шума и без дипломатических околичностей (ну какая, скажите, в Африке дипломатия?!) высадился на африканский берег с парохода «Спартак» месяц назад.
В группе, что отправилась в глубь континента, их было четверо.
Командира, товарища Воейкова пришлось оставить в подвернувшейся по пути деревне еще неделю назад. Заболел командир так, что видно было – дальше везти – потерять товарища. Григорий, взявший командование на себя оставил его в надежде, что-то, что не смогла сделать аптечка, сделает туземная медицина. Жили же тут негры спокон веку и не переводились…
А третьего товарища они своими руками похоронили вчера. Змея, гадина подколодная, и ведь не по земле, а откуда-то сверху, с ветки… Обвила горло, ужалила – и нет человека. Вечная память товарищу.
Смерть, конечно, никому не в радость, но что обиднее всего, так это то, что в целях секретности даже обелиск или фанерную звезду на могиле поставить нельзя. Раз тут они по секретному делу, то и следов не должно остаться ни при жизни, ни после смерти. Только камнем привалили, да начертил он, макнув пальцем в воду, пятиконечную звезду на камне. Поднялось солнце – и исчезла звезда, как и не было её.
Он вздохнул и посмотрел на товарища. Кто знает, что после них останется… Может и хоронить будет нечего…
А Федор был плох. В его желтых глазах зрачки смотрелись зернышками черного перца.
– У тебя лихорадка, товарищ.