Силаев помолчал, собираясь с мыслями.
- Товарищ капитан, я летаю с бьющимся сердцем.
- Уже! - отозвался Комлев. - Хорош... Силаеву, как видно, не много надо.
- Я летаю с бьющимся сердцем, - очень серьезно повторял Борис, глядя в кружку. - Другие, возможно, невозмутимы, а мое сердце колотится громко. Потом, правда, успокаивается...
- Когда внизу родная крыша...
- Примерно... Дело не в этом. Другие помалкивают, а я не таюсь, говорю. Зачем-то! Да. И хочу сказать, что вы правы, товарищ капитан. Насчет вчерашнего - правы. Какая, к черту, слетанность? Какая внезапность?.. Высота подхода пристреляна, встретили залпом, как еще ноги унесли... Сейчас я встану и всем это объявлю.
- Идите отдыхать, младший лейтенант.
- Да?
- Да.
- Я считаю, так несправедливо. Вообще-то.
- Отдыхать.
Борис просительно поднял свою кружку.
- Давай, - ответил Комлев. - За Индию, - повторил он шутливый тост истребителей.
- Есть отдыхать, товарищ капитан...
Той осенью ордена в полку имели немногие.
Топавшие за Борисом ребята, в основном из молодых, находились в том неопределенном положении представленных к награде, в каком он сам пребывал до нынешнего дня: как будто заслужил и соответственно представлен, да неизвестно, как рассудит о сделанном представлении вышестоящий штаб. И дождешься ли...
Красно-белая орденская подвеска не столько отличала, сколько сближала Бориса с этими ребятами, гуськом топавшими за Конон-Рыжим. Сближала в общем для всех понимании пропасти, бездны, отделявшей будни от стихийных, как сегодня, торжеств по случаю награждения. Его миусские купели - Саур-Могила, Донецко-Амвросиевская, Кутейниково - оставили память по себе в рубцах, шрамах. И вот подвернулась высотка... Он судил о вылете, вспоминая другие, более трудные, более опасные. Высотка перед ними блекла. Но для всех, кроме него, они прошли бесследно... Хорошо бы, в самом деле, он как-то отличился, выделился, ведь на третий-то заход тянулся с мукой, с мукой... Кроме бомб по цели и "эрэсов", шуганул "мессера"... и, стало быть, гуляет где-то парень с того ИЛа, не зная, что висел в прицеле, одной ногой был там...
Так обстояло дело, а на груди - знак из металла, обработанного штампом и эмалью.
Орден, о котором мечтал.
"Кому повезет - свое получит", - думал Силаев под чавканье сапог за спиной, не вслушиваясь в жаркую речь Степана: "под банкой" Степан заходится, не остановить - либо о жене своей Ниночке и дочке, пропадающих в Старом Крыму, либо о Херсонесе, о Херсонесском мысе, последних днях севастопольской обороны...
...Забота Бориса Силаева о том, чтобы не застрять в тылу, не закиснуть в обозе, быть вровень с другими - отпала. Он думал теперь о другом, о том, как пойдет у них с Раисой; надежда на что-то неясное, беспредельное, захватывающее, поднявшаяся в нем при их знакомстве, разгоралась. В общежитии девчат трофбата сейчас звучит гитара... Если Аня-гитаристка не в наряде, если не тоскует по своему танкисту, не глотает слез... Слабый каганец на столе. Обсуждают новости, какие есть на рубеже Молочной, - трофбатчицы всегда все знают - за разговором не заметишь, как провернут для гостя постирушку, прогладят, что надо, подошьют воротничок... Ее родственный шрамчик, запах ее волос. "Боевик" скажет ей сегодня, как он воюет. Как рискует. Изо дня в день. И завтра, и послезавтра, с горькой ясностью думалось Борису. ЕВТИР помогает? Можно на это смотреть и так, и этак, но с того дня, как мистические знаки появились на "семнадцатой", его не сбивали... Он уносился мыслями в тихое утро после дождя с белой мороженщицей на углу, яркими красками детских колясок в тенистых уголках солнечного парка... а в поздний час, - огней не видать, дом уже спит, - где-то над головой, на четвертом, шестом этаже, несмело звучит пиааино... воспоминание, детская мечта. Возвращался к Раисе.
Ведь сколько еще впереди!
Где брать силы? Она поймет его. Его желание, неопытность в игре борьбе; как он ее страшится, мечтает о понимании... Поймет?
...Перед знакомым флигельком новоявленный кавалер боевого ордена Силаев замялся: входить ли... Входить? И демонстрировать себя, свои заслуги?
Попутчики поднавалили сзади, внесли его в прихожую.
- Здесь раздеваются? - спросил Борис.
- Обязательно, - пятилась перед ним Раиса, округляя глаза.
- Или не обязательно? - тянул Борис, не одобряя ее нарочито распахнутых ресниц. "Все-таки - манерна".
- Мерзляка! - тряхнула она чубчиком. - Поддерживается комнатная температура.
- Комнатная?
- Да, да, да...
- Была не была, рискнем...
Перо жар-птицы озарило коридор!
Сам Борис с трудом удерживался, чтобы не косить па левый карман гимнастерки, на свой сияющий, обмытый "боевик", но вера в его чары почему-то поубавилась. Он взялся за гребень. Парикмахер, наезжавший в полк, его не заставал, - то он на вынужденной посадке, то на излечении, и после месяцев дикого, не укрощенного ножницами роста, его гриве впору был скребок из конюшни племсовхоза. Конон-Рыжий раздобыл ему "царев гребень", как он сказал. Под напором "царевых" зубцов чуприна Бориса трещала и посверкивала, лицо было сосредоточенно-мученическим. Увы, предчувствия его не обманули: Раиса скользнула по его подвеске безучастно; скользнула, направилась к дальнему гвоздочку, повесила его куртку. Не сводя с нее глаз, он упорно прочесывал свои лохмы. Тесного пространства, трех-четырех шагов по щелястому полу хватило Раисе, чтобы выявилась ее схваченная офицерским ремнем фигура. При таком умении, при такой поступи - обо что же она споткнулась? Споткнулась, стройность ее утратилась. На одной ноге она была студенточка, сбившая каблук, и балансировала... могла ухватить его руку, опереться о его плечо... не сделала этого.
Ей помогла стена.
Она подняла на Бориса виноватое лицо.
Дар Конон-Рыжего хрустнул в его волосах.
...Каганец на столе не горел, комнату освещала луна. По углам, на скамье вдоль окон мерцали самокрутки.
- Инициатива из Силаева так и прет, - услыхал Борис. - Смотри, Силаев, кто проявляет инициативу, от нее же страдает.
- По себе судите, товарищ лейтенант? - ответил он в темноту, узнав Тертышного.
- А как же! - Тертышный помолчал. - Раечка пообещала мне трофейный плексиглас. Остатки "месса", которого сегодня завалили. - Он говорил громко. Борис представил, как высматривает Тертышный в темноте и находит, угадывает слушателей, принимающих все это за чистую монету, как будто Тертышный в самом деле решал сегодня плачевную участь "мессера" ("мэсса", говорил Тертышный).
"Я чего-то недопонял, - подумал Борис. - Или, может быть, не в курсе?"
- Давай без званий: "Виктор - Боря", понял? - в свойском тоне предложил ему Тертышный. Борис, открывший было рот, смолчал.
- Вы не знаете нашего старшего лейтенанта, - сказала Раиса, - Скряга. Кащей. Запру, говорит, всех на замок, а не поможет, так сам под дверью растянусь... Да, правда, он такой, - глянула она на Тертышного, его посвящая в трудности своего положения, с ним делясь.
- А я и рукоятки из плексика сам набираю, - продолжал лейтенант разговор с Раисой, прерванный приходом Силаева, и нацеживая из фляги свекольный самогон. - По капле на нос... За кавалеров...
- Каких кавалеров?
Борису послышалась игривость в голосе Раисы.
- За новых. За новых кавалеров. "Ну, нет", - обмер от наглости Тертышного Силаев, отказываясь от своей доли спиртного.
- Нам с Раечкой больше достанется, - охотно принял его жертву Виктор.