Уже у двери Волков обернулся и тихо сказал:
- Пистолет его... там, на столике.
- Как вас зовут, товарищ майор? - спросила я, когда они ушли.
Он, казалось, не слышал меня, хотя уже не плакал. Голова его была безвольно опущена, подбородок прижат к груди.
Я испугалась, что он потерял сознание. Подошла сбоку, положила руку на лоб и приподняла голову.
- Как вас зовут? - повторила я.
Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и безразлично сказал:
- Какая разница?.. Ведь я не... убит. - Потом покачал головой, словно удивляясь тому, что не убит, и вдруг спросил: - А ты кто? Сестра?
- Фельдшерица, - сказала я.
- А вот у меня сестры нет, - точно не слыша моего ответа, сказал он. Жена была... Катя...
- Сейчас я твоя сестра.
Майор посмотрел на меня, словно только увидев.
- Утешаешь?
- Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А потом уже сам найдешь в себе силы.
- Откуда... ты знаешь? - с неожиданной настороженностью спросил майор.
- Много пережила, вот и знаю.
Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой.
- Муж есть? - неожиданно спросил майор.
- Нет.
- Это хорошо. Это очень хорошо... Жди, пока война кончится...
Он словно о чем-то задумался, а потом, глядя на меня в упор, проговорил:
- А ее... куда? Катю?..
- Мы ее похороним. Сами, - также глядя ему в глаза, ответила я.
Он молча кивнул. Затем спросил:
- Значит, говоришь, и с тобой... страшное было?
- Было.
- И... пережила?
- Вот видишь... Даже еще тебя утешаю.
- Ты у тех девушек... ну, дружинниц... прощения за меня попроси. Обезумел я... поверить не мог.
- Они сами все понимают. Не сердятся.
- Это хорошо. - И повторил, чуть заикаясь: - Эт-то хорошо.
Потом неожиданно встал и сказал:
- Ну, я пойду.
Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре и, видимо, удивился, что она пуста.
- Где пистолет?
Я подошла к столику, взяла тяжелый "ТТ" и протянула ему. Майор взял пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя в кобуру, с усмешкой спросил:
- Теперь, значит, за меня не боишься?
- Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! - жестко сказала я.
Он опустил пистолет в кобуру.
- Грибы себе оставь. Оставишь?
- Спасибо. Оставлю. У нас голодно.
- Я пойду.
- Сейчас пойдешь, подожди.
Я выбежала на крыльцо, схватила шинель, которая так и лежала на металлических перилах, вернулась и протянула ее майору.
- Вот. Не забудь...
Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель, и на мгновение та самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение. В следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: "Прощай". И ушел.
Вечером я заглянула в палату, где лежал капитан Суровцев. Заглянула потому, что обещала ему.
Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому, что любое обещание, данное раненому, должно выполняться. Он не уставал напоминать, что течение болезни находится в прямой зависимости от морального состояния больного.
Ничего нового в этих словах для меня не было: то же самое говорили и профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале, я на деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой боли, ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу.
Но все это было непросто. Нередко после нескольких ласковых слов медсестры или санитарки раненый начинал жить в мире иллюзий и надежд. Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он находился на передовой, спал урывками в сыром окопе или полузатопленном блиндаже, сейчас вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина в белом халате - самая прекрасная из всех, кого ему приходилось встречать.
Он не допускал и мысли, что, зайдя в другую палату, она может так же ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему единственному, предназначена вся ее нежность...
Мы - сестры, врачи, санитарки - хорошо знали об этом. И сознательно шли на то, чтобы поддерживать эту иллюзию, если видели, что она помогает раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь...
Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что я была еще под страшным впечатлением того, что произошло во время обстрела. Искаженное лицо майора, окровавленные куски человеческого тела на носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов - все это стояло перед глазами.
Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти.
Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с Кировского завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого парня идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться.
Суровцев лежал на спине с закрытыми глазами. Я с облегчением подумала, что он тоже спит; могу потушить в палате свет и уйти, а завтра, не обманывая, сказать, что заходила, но не захотела его будить.
Однако Суровцев не спал. Он открыл глаза и проговорил обрадованно:
- Ну вот. Спасибо, что зашла. Сядь, посиди со мной.
Я осторожно, чтобы не разбудить Савельева, взяла стоявший у стены стул, перенесла его ближе к кровати Суровцева и села.
- Как самочувствие, товарищ капитан? - спросила я.
Он слегка поморщился:
- Не называй меня так, не надо. Все кругом "капитан" да "капитан", а меня Владимиром зовут. Я уж и имя-то свое слышать разучился...
- Что-нибудь беспокоит, чего-нибудь хочется? Пить? Или есть? продолжала спрашивать я.
- Да. Хочется, - ответил Суровцев. - Уйти отсюда!
Он произнес эти слова с такой тоской, с такой горечью, что я даже забеспокоилась:
- Разве здесь у нас плохо?
Он покачал головой:
- Нет... Я не поэтому.
- Тогда надо спокойно лежать и выздоравливать, - назидательно произнесла я, стараясь отвлечь капитана от каких-то, несомненно вредящих его здоровью мыслей. - Сейчас я поправлю подушку...
С этими словами я подсунула ладонь под его затылок, приподняла голову, а другой рукой взбила смятую подушку.
- Ну вот, теперь все хорошо. Теперь надо спать. Да?
- Вы... очень торопитесь? - грустно спросил Суровцев.
Меня удивило, почему он вдруг обратился ко мне на "вы".
Я никуда больше не торопилась. Моя работа на сегодня кончилась: тех, кто дежурил в приемном покое во время обстрела, отпускали спать пораньше. Но я очень устала и уже готова была произнести обычную в таких случаях фразу: "Надо еще других раненых посмотреть". Однако что-то в его тоне остановило меня, и я промолчала.
Суровцев чуть усмехнулся:
- Значит, нет, не торопитесь?.. Но все же идите. Со мной все в порядке. Температура в норме, час назад мерили. Рука болит терпимо. Идите, Вера.
Я не поднималась со стула. Раненого нельзя оставлять прежде, чем не убедишься, что с ним все в порядке. А в Суровцеве меня что-то тревожило.
- Вы сказали, что хотите уйти из госпиталя. Почему? - спросила я.
- Побывали бы на фронте, увидели своими глазами фашистов - поняли бы, ответил он.
Мне показалось, будто кто-то сжал мое сердце. Слова капитана опрокинули меня в прошлое.
- Что с вами. Вера? - услышала я испуганный голос Суровцева.
Но я уже взяла себя в руки, даже попыталась улыбнуться:
- Со мной? Ничего. Откуда вы взяли?..
- Вы как-то побледнели, и лицо стало не то...
- Не то? - переспросила я.
- Ну да. Чужое. Непохожее. Даже злое. Нет, не злое, а какое-то... жестокое. Вы обиделись на меня? Да?
- За что же мне обижаться на вас? - спокойно ответила я.
- Я сморозил глупость. Вам, наверное, показалось, будто я упрекаю, что вы не на фронте. А я, если хотите знать, презираю тех, кто кичится перед гражданскими, что он фронтовик.