В этот день, кроме Литовского замка, сгорели Окружной суд на Литейном проспекте и многие разгромленные полицейские участки. Константин Александрович, вернувшийся домой раньше обычного, рассказал, что вокзалы заняты восставшими солдатами, поезда не ходят и что многотысячный гарнизон Ораниенбаума вот-вот двинется в Петроград. Действительно, на следующее утро колонна солдат, растянувшаяся на 20 верст, с лозунгами «Долой Николая, долой Михаила, республику нам!» вступила в город.
Грозовая атмосфера разрядилась через несколько дней. Уже 3 марта стало известно об отречении царя от престола, а на другой день об этом крупными заголовками кричали все газеты. Город был охвачен необычайным возбуждением. Казалось, весь Петроград вышел на улицы, расцветшие кумачом знамен, флажков, бантов и розеток. В скверах и на площадях возникали стихийные митинги, незнакомые люди целовались, как на пасху. Открылись магазины, пошли трамваи. Опять надо было идти в школу.
Перед своей гимназией Николай встретил радостно галдящих ребят: оказывается, здание гимназии с первых дней переворота занято пулеметным полком из Стрельны. Не веря выпавшему счастью, гимназисты угощали папиросами часового, стоявшего у входа, безбоязненно закуривали сами. Коля Черкасов тут же начал представление: показывал, как вытягивались физиономии директора и учителей, когда они натыкались на штык часового. Веселье прервал появившийся учитель военного строя, который от имени директора объявил, что занятия начнутся на днях и будут проходить в частной гимназии Хитрово с трех часов дня.
Никто еще не думал, что занятия в этом учебном году уже не возобновятся. Вскоре их отсрочили до середины марта. Затем отложили на неопределенный срок, так как в освобожденной от воинского постоя гимназии без серьезного ремонта учение начинать оказалось невозможно. А 8 апреля в газетах было опубликовано постановление о праве учащихся ныне же воспользоваться летними вакациями. При наличии удовлетворительных оценок все автоматически переводились в следующий класс. Братья Черкасовы, принципиально не учившие язык врага — немецкий, получили задания до осени.
На дачу летом 1917 года Черкасовы благоразумно не поехали. Николай с весны на целые полгода был предоставлен самому себе. Он стал больше читать, подолгу просиживал за пианино, вечерами разучивал с матерью — в четыре руки — серьезные пьесы. Музыка властно захватывала его. Иногда с отцом, а чаще теперь уже один он посещает концерты оркестра графа Шереметева, ходит на утренники в филармонию, ездит в Павловск, где по традиции выступали прославленные музыканты. В тот сезон постоянными дирижерами в Павловске были Н. Малько и Д. Похитонов. Четыре дня в неделю в образцовом исполнении звучала современная и классическая музыка: Глазунов, Дебюсси, Чайковский. Среди взрослой публики вечерних концертов на удивление долговязый отрок солидно раскрывал программу и под ликующие и скорбные звуки «Поэмы экстаза» Скрябина читал странные и тревожные слова, написанные самим композитором:
Дух,
Жаждой жизни окрыленный,
Увлекается в полет
На высоты отрицанья
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Пожаром всеобщим
Объята вселенная.
Дух на вершине бытья.
Подростка влекло к искусству, высокому и патетическому. Тогда-то Колю Черкасова впервые и «обожгло» искусством — это был великий Шаляпин в опере Мусоргского «Борис Годунов». «Хотя я был мало подготовлен к тому, что мне предстояло увидеть и услышать, — спустя много лет писал Черкасов, — тем не менее с первого выхода Шаляпина — Бориса в сцене венчания на царство я оказался во власти внезапно пробудившейся восприимчивости, большого, радостного, никогда ранее не испытанного подъема. Следующие сцены Ф. И.
Шаляпина — допрос Шуйского об обстоятельствах кончины царевича Дмитрия и особенно сцена галлюцинации — захватили меня громадной силой переживаний. Предсмертный монолог Бориса произвел в полном смысле потрясающее впечатление».
В 1917 году Шаляпин много пел в оперном театре Народного дома на Петроградской стороне. Народный дом с его огромными «железными залами» под стеклянным куполом, вмещавшими до пяти тысяч человек, и зданием оперного театра был излюбленным местом отдыха трудового люда. А после Февраля среди посетителей заметно прибавилось солдат и матросов.
Там можно было развлечься аттракционами, послушать духовой оркестр, оперетту, посмеяться над водевилем, завязать знакомство. Однако народ тянулся и к большому искусству, ценил и понимал его. А.В. Нежданова, Л.В. Собинов и многие другие выдающиеся певцы считали своим гражданским долгом выступать в Народном доме.
В ту пору как-то решил Коля Черкасов сходить и в лучший драматический театр Петрограда — Александрийский, Но спектакль образцовой сцены не затронул его воображения. Отдав душу музыке, поэзии, он просто не слышал «прозы». Ее не было и в самом воздухе революционного Питера.
В сквере перед театром на памятнике Екатерине II выцветала февральская лента. Но под надменным взглядом императрицы не спадал накал бессчетных митингов. Каких только манифестаций и шествий не проходило по Невскому и Садовой! Черное знамя анархистов сменялось лозунгами «Армии спасения», транспаранты с требованиями немедленной эмансипации женщин — листовками, которые разбрасывались бойскаутами. Но подлинным хозяином проспектов и площадей был народ. С застав и окраин, из рабочих районов двигался через центр города в нескончаемых колоннах питерский пролетариат. Праздничный — 1 Мая, решительный — в день массовой демонстрации 18 июня на Марсовом поле, гневный — во время уличных расстрелов 3 и 4 июля.
В это тревожное и бурное лето семнадцатого года Анна Адриановна уж и не пыталась удерживать дома неугомонного сына. Разве что если утро начиналось стрельбой. А воинских частей вокруг них было полно. Измайловский полк располагался на двенадцати улицах-ротах, примыкавших к Измайловскому проспекту, на Рузовской улице — от Обводного канала до Загородного проспекта — стоял Егерский полк, на Лермонтовском было Николаевское кавалерийское училище, на Забалканском — Константиновское артиллерийское.
Варшавский и Балтийский вокзалы пропускали через себя массу войск. Из ближайших пригородов, от Стрельны до Ораниенбаума, то и дело направлялись в Питер отдельные воинские части. Их путь при вступлении в город тоже лежал поблизости от дома, где жили Черкасовы.
Возвращаясь из театра, концерта или просто бродя по городу, Коля уже издали распознавал глухой шум движущихся войск. В солдатах не было ничего парадного — ни блеска, ни стройности: небритые загорелые лица, пропыленное обмундирование, котомки, котелки.
— Семьсот штыков, пять «максимов», две трехдюймовки, — деловито оценивал он реальную боевую силу проходящей части, — триста сабель, два броневика.
Военных патрулей, а тем более гражданской милиции он не боялся. Даже вечером не всегда старался их обойти, затаиться в подворотне. Ему нравилось горячо или плаксиво сочинять про больную бабушку, аптеку — тут, невдалеке, за углом, или что иное, смотря по обстоятельствам.
Незаметно подошла осень. Ветер носил по улицам обрывки воззваний, переметал серую подсолнуховую лузгу. В кое-как отремонтированной 10-й гимназии начались занятия. Тоже кое-как.