«Валяй. Какая разница?»
Но что-то его остановило. Вместо шикарных сапог он приобрел добротное изделие фирмы «Штегер» всего за пять долларов девяносто пять центов. Хорошие сапоги. Только кожа более тусклая и темная.
Потом он пошел в отдел одежды, где быстро купил просторные темно-зеленые брюки и рубашку фирмы «Филсон», а также коричневую непромокаемую шляпу с отверстием для циркуляции воздуха. Кроме того, набор пополнился фляжкой, коробкой для бутербродов, пончо, биноклем, влагонепроницаемым фонариком, компасом, отличным ножом фирмы «Бук», пластмассовым портсигаром, аэрозолем от москитов, аптечкой и шестью парами носков.
– Отправляетесь на охоту, сеньор?
– Да, верно.
– В это время года в Сьерре полно кабанов. Здоровенные твари, кило на сто пятьдесят. Клыки, как бритвы. Очень опасные животные. Никогда не сдаются. Я сам видел, как подстреленные продолжали бежать на двух уцелевших ногах. Прямо-таки бойцовые быки. Славная будет охота.
– Надеюсь.
– А патроны? У нас есть отличные патроны. За исключением двадцать второго и двенадцатого калибра. Почему-то в последнее время на них был большой спрос. Придется подождать новой партии. Но ведь вы не пойдете на кабана с двадцать вторым?
– Нет, не пойду. Непременно загляну в тот отдел.
– Желаю удачи, сеньор. Вас ждет огромное удовольствие. На этой неделе карнавал, на следующей – охота. Лучшее время для мужчины. И тут и там – плоть. Что может доставить ему большую радость?
– Золотые слова, сэр. Вы совершенно правы.
Даже без экстравагантных сапог от Аберкромби и Фитча он потратил больше сотни баксов! Суэггер выписал чек, чувствуя себя вором. Он ожидал сложностей: как-никак Эрл был оказавшимся в незнакомом городе иностранцем, едва говорящим по-испански. Но все было в порядке. Здесь привыкли обслуживать богатых местных американцев, которые на досуге занимались рыбной ловлей, охотой на кабана и оленя и платили надежными чеками. Никаких проблем.
Затем Суэггер зашел в прачечную и отдал купленную одежду в стирку, чтобы она не стояла колом и утратила фабричный запах.
– До которого часу вы работаете?
– Как обычно, до семи, сеньор. Делу время, потехе час.
– Похвально. Сможете постирать эти штуки, чтобы не воняло магазином?
– И шляпу тоже, сеньор?
– Да, и шляпу. Пусть станет мягкой, как котелок, который надевали сотни раз.
– Si, senor.
– А стационарная сушилка у вас есть?
– Да, сеньор.
– Тогда сделайте вот что. Положите сапоги в пакет. Сдача в кассе есть?
– Si, – сказал сбитый с толку продавец.
Его никогда не просили просушить сапоги, одновременно спрашивая про сдачу.
– Отлично. Бросьте всю мелочь в пакет с сапогами. Пусть покрутятся вместе до моего возвращения. Я знаю, шум будет большой. Но заплачу, сколько скажете. Я хочу, чтобы сапоги как следует поколотило монетами. Завтра они могут мне понадобиться, и нужно, чтобы к тому моменту обувь была мягкой, как масло. О'кей?
Два кубинца обменялись ошарашенными взглядами, словно стояли рядом с сумасшедшим, но Эрлу не было до этого дела.
– Вернусь через пару часов. Этого будет достаточно?
– Да.
Наступило время ланча. Он прошел несколько кварталов пешком, время от времени ощущая чувствительные тычки, и наконец обнаружил американскую закусочную. Неужели это Куба? Он заказал гамбургер, пакетик жареной картошки и «кока-колу». Если не считать персонала, в закусочной были одни американцы.
Потом Суэггер немного прогулялся, забрал выстиранную и выглаженную одежду, переставшую казаться новой, вернулся в отель, выложил купленное, извлек из футляра винтовку, несколько раз вставил и вынул обойму, щелкнул затвором, проверил прицел, протер линзы замшей и попытался расслабиться.
Это оказалось невозможно.
Тогда он позвонил в Америку, Джун: время было подходящее, а он чувствовал неуверенность и не мог обрести покой. Что-то внутри было не так, словно он подхватил грипп, но не хотел идти в лазарет. Очень похоже...
Наконец трубку сняли.
– Алло? – ответил скучающий мальчишеский голос.
– Бобби? Бобби, это папа!
– Папа? Привет, па! – тут же оживился сын.
И Эрл поговорил с ним. Это оказалось нелегко. Иногда он с трудом находил нужные слова.
– Ну, как ты?
– Нормально, папа. Видел оленей. Их в лесу до фига.
– Осенью ты получишь одного из них. Можешь не сомневаться.
– Да, сэр. Папа, ты не рассердился за то, что я не застрелил его весной?
Эрлу стало ясно, что мальчик связывает воедино два разных события: свою неспособность выстрелить в оленя и немедленное исчезновение отца.
– Ничуть. Нет, не рассердился. Ты будешь молодцом, малыш. Осенью ты завалишь его – конечно, если захочешь... А мама дома?
– Нет, сэр. Ушла в церковь.
– Передай, что я скучаю по ней. И по тебе тоже. Боб Ли, папа тебя очень любит. Ты знаешь это, правда?
Он сказал это мальчику впервые в жизни.
– Да, сэр.
– Думаю, скоро все закончится, и я вернусь домой. Привезу тебе хороший подарок, вот увидишь. И все будет по-прежнему. Я больше никогда никуда не уеду, о'кей?
– О'кей.
– Скажи маме, что я звонил.
– Да, сэр.
– Ну, пока.
– Пока.
Эрл положил трубку, чувствуя себя так, словно провалил экзамен. Собирался сказать многое. А не сказал ничего.
О боже, ему требовалось выпить. Всего одну порцию джина со льдом, разбавленного тоником, практически одну содовую с капелькой алкоголя. Но это привело бы его прямиком в ад, откуда нет возврата.
Вместо этого он подошел к окну и полюбовался на карнавал. А полюбоваться было чем: музыка звучала повсюду, а там, где была музыка, были и толпы. Площадь, освещенная газовыми фонарями, была полна; лоточники торговали всевозможными напитками; внизу волновался целый океан человеческих страстей и желаний. Все это напоминало огромный парад.
Эрл не мог отделить себя от этого океана. Он не был убийцей. Не был тем единственным человеком, которому судьба определила поймать в перекрестье другое живое существо и нажать на спусковой крючок. Это не имело ничего общего с боем. Он убивал, много убивал, но только вооруженных людей, пытавшихся убить его или его друзей. Он никогда не расстреливал пленных, не добивал раненых японцев. Просто стрелял в тех, кто мог причинить вред ему и его солдатам, вот и все.
А сейчас?
«Кто я такой? О боже, кем я стал? Кому я служу? Ради чего я должен совершить это убийство? Ради удобного дома в Вашингтоне, нарядной одежды для жены, хорошей школы и возможности дать сыну высшее образование?»
Ответов у него не было, а вопросы причиняли боль. Он решил сходить в ресторан, пообедать и пораньше лечь спать.
* * *
Веранда «Каса Гранде», откуда открывался вид на парк, была переполнена. Несколько групп, праздновавших карнавал порознь, внезапно объединились в одну. По залу бродили два-три квинтета, исполнявших мамбо; все курили, все отбивали ритм, все приплясывали. Все столики были заняты. Эрл устремился к бару, как всегда, желая получить удовольствие от праздника и близости симпатичных, хотя и незнакомых людей, но при этом не пить и сдерживаться. Проскользнул между танцующими, нашел относительно спокойное место в дальнем углу веранды и опустился на табуретку.
– Сеньор?
– Мохито. Только вместо рома добавьте туда «кока-колу». О'кей?
– Конечно, сеньор.
Заказ был выполнен без промедления. Вскоре Эрл сидел, потягивал напиток и смотрел на площадь, где ключом била жизнь. Всюду курился дымок, бар был ярко освещен, музыка то стихала, то вновь становилась громче.
Суэггер выкурил сигару, выпил еще один безалкогольный коктейль и внезапно подумал: что было бы, если бы он привез сюда Джун и сына? Получили бы они удовольствие от этого зрелища? Едва ли. Просидев так час с лишним, он решил, что времени прошло достаточно и можно лечь спать.
И тут Эрл увидел, что кто-то машет ему рукой. Все сидевшие за столиком были американцами и смотрели на него с одинаковым восхищением и обожанием. Женщина встала, и Эрл сразу узнал ее: Джин-Мари Огастин, филиппинка! На ней было нарядное платье с глубоким вырезом, оставлявшее обнаженными гладкие плечи цвета красного дерева, ложбинку между грудями, тугие бедра и стройные голени; босоножки на высоких каблуках не скрывали ноготков, выкрашенных красным лаком. В волосах красавицы был цветок. Когда она подошла, Эрл ощутил влечение, опьяняющий запах сладких духов и с чувством, близким к панике, подумал, что нужно как можно скорее убираться отсюда.
– Привет, – сказала она.
– Привет. А я думал, вы гаванская птичка.
– Так и есть. Но карнавал есть карнавал. На него стоит посмотреть. Это лучшее шоу в мире.
– Ничего не скажешь, здесь умеют веселиться.
– Да. Говорят, в этом году фейерверк будет не только на небе, но и на земле. Я решила приехать и лично убедиться в этом.
– На вашем месте я бы не верил слухам. Они всегда оказываются ложными.
– Если так, то что здесь делает знаменитый сержант Суэггер? Вы не производите впечатление человека, любящего большие сборища.
– Я делаю только то, что мне велят эти щенки.
– Вы стали здесь знаменитостью. Затмили самого Хемингуэя. Говорят, эти мальчики из посольства поручили вам какую-то секретную миссию по защите наших интересов. Телохранитель внезапно превратился в тайного агента и спас бананы, предназначенные для Америки. Да здравствуют бананы, мечта жизни!
– На самом деле я терпеть не могу бананы. Честно говоря, мне кажется, что эти парни сумеют отыскать небо только в том случае, если увидят табличку «вверх».
Она засмеялась.
– Не хотите присоединиться к нам? Это деловые люди, богатые и со связями. Из компании «Бакарди». Они знают, кто вы такой, и будут рады примазаться к вашей славе. Как будто вы знаменитость вроде Джона Уэйна или Джо Ди Маджио[52] и запросто подсели к ним, словно к близким друзьям. Думаю, это покажется вам забавным. Правда, почти все они набитые дураки.
– Они сразу поймут, что я деревенщина, и начнут смеяться надо мной. Прошу прощения, но мне пора возвращаться. Сомневаюсь, что здесь случится что-нибудь серьезное: на этом острове ничего не делают вовремя. И все же я должен быть в полной готовности. Просто на всякий случай.
– Как таинственно... Но именно этого я и ждала от охотника на людей.
– Я вижу, вы хорошо информированы.
– Тут все болтают и сплетничают. Сохранить тайну невозможно. Ладно, сержант Суэггер, самый таинственный человек на Карибах, я ухожу и не буду мешать вам выполнять свой долг морского пехотинца. Надеюсь, вы сохранили мою визитную карточку?
– Да, мисс Огастин.
– Пожалуйста, называйте меня Джин, как все прочие. Я просто Джин, знаменитая Джин из Гаваны.
– Согласен, Джин.
– Если понадобится помощь, а мальчики из посольства, о которых вы не слишком высокого мнения, не смогут ее оказать, позвоните мне.
– Конечно.
– И спасибо за то, что в тот вечер вы не ударили лицом в грязь. Вы были великолепны. Мужчины вашего типа всегда женаты и всегда соблюдают приличия. Такое уж мое счастье.
Джин поцеловала его в щеку, пожала руку и исчезла в толпе.
Эрл допил безалкогольный коктейль, бросил на стойку несколько монет и незаметно ушел.
Он принял душ, однако уснуть не смог. Лежал в темноте и ждал, когда придет сон, но тот все не шел. Суэггер метался, ворочался с боку на бок, пытался отключить мозги, но не мог избавиться от аромата Джин и от мечты о мире невиданных возможностей, представительницей которого она была. Ему не давали покоя мысли о теплом местечке в Вашингтоне, большом доме, хорошей школе для мальчика, о том, что можно перехитрить судьбу и стать большим человеком.
Наконец он задремал. Но сон был неглубокий, беспокойный и прерывался кошмарами. В одном из этих кошмаров он заново пережил самый страшный момент войны на Тихом океане – штурм атолла Тарава[53]. Десантные корабли Хиггинса напоролись на рифы, и морским пехотинцам пришлось почти тысячу ярдов добираться до берега по шею в воде, под шквальным огнем японцев. По воде хлестали бело-голубые трассирующие очереди, напоминавшие не то змей, не то плети. Глубина не позволяла двигаться быстро; иногда маячивший впереди остров скрывался за волнами, оставшиеся позади корабли исчезали тоже, и казалось, что ты одинок, беззащитен и брошен на другой планете, сплошь покрытой океаном.
Огонь. Беглый огонь.
И тут Эрл понял, что огонь ему не снится.
Он мгновенно проснулся и прислушался к выстрелам, раздававшимся в ночи. Вскочил, подбежал к окну, выходившему на север, раздвинул шторы и распахнул ставни.
На площади не было видно ничего, кроме мерцания газовых фонарей в парке, и Суэггер понял, что стреляют где-то позади.
Френчи позвонил через три минуты.
– Свершилось. Этот идиот напал на казармы Монкада. Там идет перестрелка. Мы можем взять его. Сколько времени вам нужно на подготовку?
– Я уже готов, – сказал Эрл.
Он положил трубку, взял футляр с винтовкой и пошел вниз.
39
Перед ними стоял мулат Картайя и снова пел сочиненную им песню с мелодией, которая легко запоминалась, но уж слишком смахивала на мелодию одной английской песенки.
Да здравствует идея!
Вперед, к победе!
Свобода нужна нам больше,
Чем мир и благополучие.
Вперед, кубинцы!
Куба наградит вас за героизм,
Потому что все мы солдаты,
Отправившиеся освобождать страну.
Мы разожжем пламя,
Которое очистит нас от заразной чумы
Бездарных правителей
И ненасытных тиранов,
Превративших Кубу в ад.
Мулат повторял песню раз за разом, присоединяя к ней новые строчки. Когда он закончил, на глазах большинства мужчин блестели слезы. Песня трогала их до глубины чувствительной кубинской души.
Здесь не было радикальных студентов или интеллектуалов, представителей элиты или авангарда. Большинство составляли рабочие, батраки, помощники продавцов. К ним присоединились часовщик, учитель, таксист, врач, дантист, продавец книжного магазина, трубочист, три плотника, мясник, продавец устриц и санитар.
Они пришли не из-за Кастро, а из-за любви к Кубе. Эта любовь была искренней. Он был лишь инструментом, позволившим реализовать эту любовь. Он давал возможность воплотить их стремления в жизнь, предлагая спорные теории и планы, которым недоставало настоящей силы. Но его планы их не интересовали. У него вообще могло не быть никаких планов. Просто он предложил себя в вожди и благодаря своей репутации сплотил их. Они не знали своего предводителя, им не было до него дела, и все же он сумел подготовить это событие за месяц с небольшим.
Проведя тысячу вечеров в кофейнях и за шахматной доской, он наконец понял, к кому следует обратиться, и начал звонить по телефону (спасибо вам, мистер президент, за замечательную кубинскую телефонную систему, лучшую на всех островах Карибского моря) с фермы у города Артемиса, расположенного в десяти милях к востоку от Сантьяго, на равнине, которая отделяла горы от моря. Он звонил тем, кого знал и кому доверял; они в свою очередь звонили людям, которых знали и которым доверяли, а те... и так далее, и тому подобное. Здесь собралось около восьмидесяти человек в поношенной военной форме, со старым оружием, среди которого были несколько американских винтовок М-1 и карабинов, один кавалерийский «винчестер» сорок четвертого калибра. Но большинство были вооружены винтовками двадцать второго калибра и старыми двустволками для охоты на оленя. Они последовали за ним, потому что никого другого не было. Что бы ни говорили об этом парне, храбрости и силы духа ему было не занимать.
– Товарищи, – воскликнул он, – вы – современные крестоносцы! Такая ночь, как сегодня, бывает только раз в жизни. Либо мы умрем, либо победим. Но мы не уйдем без последнего и решительного боя. Товарищи, братья, да здравствует свобода! Да здравствует Куба!
В такие моменты он преображался. Возможно, лучшим даром этого человека была способность подыскать простые, доходчивые слова, которые брали людей за душу, после чего они становились рабами собственных чувств. Они подняли винтовки и издали боевой клич при свете костров, разожженных на скотном дворе. Больше говорить было не о чем. Люди пошли к своим разбитым машинам (двадцати шести старым развалинам, едва слушавшимся руля), сели в них по четверо-шестеро и поехали вперед.