Но Америка уже пробуждалась от затянувшегося периода военных ограничений: витрины внезапно заполнились товарами, снова можно было свободно покупать бензин, на лицах женщин стала мало-помалу появляться косметика, а мужчины носили с белыми сорочками веселые желтые галстуки, как будто желая сообщить о приходе весенней поры надежды.
Медали на груди темно-синего парадного кителя Эрла не привлекали никакого внимания; униформа успела намозолить всем глаза, да и медали мало что значили. Здесь вдоволь насмотрелись на героев. Многие из прохожих сами были героями. Он слился с их безликостью и безымянностью, стал очередным никем, шагающим по Коннектикуту, направляясь неведомо куда. Вскоре он оказался на открытом месте — на Фарагут-сквер с ее деревьями, скамейками и строгим адмиралом, глядящим на Белый дом. На прославленном флотоводце сидели голуби и гадили на его плечи и голову, а на скамейках сидели молодые мужчины и женщины, беседовавшие о любви и больших надеждах на завтрашний день.
Вдруг парк накрыл басовитый гул, и люди задрали головы, стали тыкать пальцами в небо.
— Смотрите, реактивные самолеты!
Высоко вверху с юго-запада на северо-восток летело звено чудесных самолетов; за каждым из четырех тянулся белым хвостом инверсионный след, обтекаемые серебряные фюзеляжи ослепительно сверкали в солнечных лучах.
Эрл понятия не имел, какого типа эти самолеты, но счел сам принцип окраски самолетов в серебристый цвет смехотворным. На Тихом океане япошки в секунду засекли бы такую блестящую птичку, а еще через секунду сбили бы ее.
Там самолеты раскрашивали зелеными и коричневыми пятнами или же светло-синим, под цвет морской волны, потому что там не хотели, чтобы враги заметили тебя раньше, чем ты увидишь их. Да и ничего чудесного в тех самолетах не было — обычные, изрядно потрепанные боевые машины, к тому же их всегда не хватало. Но эта четверка непонятных самолетов мчалась наверху, подобно стрелам, волокла за собой стену звука и тянула Америку к чему-то новому. Говорят, что скоро они будут летать быстрее звука.
— Могу поспорить на что хотите, вы сейчас жалеете, что этих птичек не было с вами в Берлине, — улыбнувшись, сказал ему какой-то лысый парень. — То-то они прижгли бы задницу Гитлеру, верно, сержант?
— Верно, — отозвался Эрл.
Он пошел дальше; отзвук грохота реактивных самолетов все еще отдавался в ушах. Вокруг него снова сомкнулись городские стены, и следующим экспонатом паноптикума гражданской жизни оказалось нечто выставленное в возникшей прямо перед ним витрине, возле которой собралась плотная толпа. Это было очень похоже на кино, только его показывали на круглом экране, вделанном в ящик чуть побольше хорошего радиоприемника. На серо-голубом фоне всячески выламывалась марионетка.
— Вы только посмотрите, сэр, — сказала негритянская женщина в большой старомодной шляпе с розами и вуалью. — Это называется телевидение. Радио с картинками.
— Разве это не чудо? — отозвался Эрл.
— Да, сэр, — согласилась негритянка. — Говорят, что такие будут у всех и мы сможем смотреть кинофильмы, не выходя из дома. Больше не нужно будет ходить в кино. Сиди дома и смотри картину. И спорт тоже будут показывать. Знаете, бейсбол и все прочее. Хотя, честно скажу, не понимаю, кому захочется смотреть игру «Сенаторов», сидя дома.
— Что ж, мэм, — сказал Эрл, — президент сам сказал мне, что теперь все будет лучше и лучше.
— Ну, может быть, и так. Жаль только, моего Билли не будет здесь, чтобы посмотреть на все это.
— Сочувствую вам, мэм. Война?
— Да, сэр. Где-то в Италии. Он вовсе не был героем вроде вас, не получил никаких медалей. Он был простым санитаром в госпитале. Но его все равно убили. Мне сказали, что это была мина, зарытая в землю.
— Мне очень жаль, мэм.
— Надеюсь, вы порядком уложили этих немцев.
— Нет, мэм, я воевал с японцами, и мне довелось убить нескольких.
— Это все равно, — горько проговорила женщина, выдавила кривую улыбку и ушла.
А смерть Билли на какой-то далекой неаполитанской дороге осталась с Эрлом. Билли сделался еще одной частью большого приключения, одним из сотен тысяч погибших. Ну и кому до этого хоть какое-то дело теперь, когда вокруг реактивные самолеты и телевидение? Все это ушло в прошлое.
«Выкинь это из головы», — сказал себе Эрл.
Он опять слишком расчувствовался. Ему нужно было выпить.
Он пошел дальше и вскоре увидел лестницу, уходящую вниз, в полутемный бар. Там было почти пусто, и Эрл пробрался в самый дальний угол и сел, с удовольствием вдыхая прохладный воздух.
Гремел музыкальный автомат.
Звучала веселая песня о поездке в Атчисон, Топику и Санта-Фе. Эта чертова баба пела так, словно готова была лопнуть от удовольствия. О поездке на поезде. Долгой веселой поездке на старинном поезде.
Обратно в Огайо — там я родился.
Я много мечтал и по свету шлялся,
Но даже не чаял дожить я до дня,
Когда в Санта-Фе поезд умчит меня.
Все поезда, которые он помнил, везли его лишь на войну, а то и куда похуже. Пока что у него оставалось еще несколько часов, прежде чем он сядет в поезд и поедет... черт знает куда он поедет!
— Что будете пить, сержант? Выбирайте, чего вам хочется, и оно ваше. Одна выпивка за мой счет в честь Корпуса морской пехоты США. Там из моего сына сделали человека. Убили, но сделали мужчиной.
Это был бармен.
— Сочувствую вашей потере, — сказал Эрл, ощутив рядом с собой еще одного мертвеца.
— Не стоит. Единственным хорошим поступком за всю его жизнь был бой с япошками на Окинаве. Вы там были?
— Нет, туда не попал.
— Что ж, он был плохим сыном, но в его жизни был один хороший день, когда он не побежал от проклятых япошек. Морские пехотинцы научили его смелости. А мне так и не удалось. Боже, благослови морских пехотинцев. Так что будете пить?
— У вас есть «Бун каунти»?
— Первый раз слышу о таком.
— Наверно, это арканзасское пойло. Ладно, тогда попробую вон тот «Джим Бим». Воды совсем чуть-чуть. И немного льда.
— Чу-чу-ч-буги... — пропел бармен. Он быстро смешал и подал напиток. — Вот и ваш поезд, точно по расписанию.
Эрл сразу сделал большой глоток и почувствовал, что выпивка, как обычно, смяла его мысли и ощущения. Виски приглушило страхи и разогнало сомнения. Теперь он снова чувствовал себя равным всему остальному миру.
— Нет, он был совершенно никчемным, — продолжал бармен. — Сам не знаю, почему он вырос таким трусом. Уж как я его учил-учил, а он все равно только и знал, что удирать и прятаться. Как он смог там...
— Мистер, — сказал Эрл, — я очень ценю ваше угощение. Но если вы скажете еще хоть одно худое слово о морских пехотинцах, которые дрались и стояли насмерть на Окинаве, я перепрыгну через стойку и заставлю вас сожрать сначала все стаканы, потом стойку, а на закуску — табуретки.
Бармен, очень крупный мужчина, взглянул на Эрла, увидел в его глазах темную пелену готовности пойти на любое насилие и проглотил уже просившийся на язык ответ. Эрл тоже был крупным мужчиной, с кожей, выдубленной за годы тяжелой службы под тихоокеанским солнцем. Он был мрачен, под глазами темнели одутловатые мешки, появившиеся из-за непрерывных военных треволнений, но нельзя было не заметить его бычью шею и свойственный хорошим НКО [4] взгляд, который не только видит человека насквозь, но и может без усилия пригвоздить его к стене. Его черные как смоль волосы были коротко подстрижены, но торчали на черепе, словно зубцы колючей проволоки.